На полпути в рай

— Но ведь, горбан, вы, ваше превосходительство, прекрасно знаете, что Нахид крайне в нём нуждается и не может отпустить его от себя.

— Наши друзья тоже знают об этом.

— Как же быть?

— Сделайте так, чтоб и госпожа Доулатдуст уехала с ними. Тогда шуму будет ещё больше и наши друзья будут вполне удовлетворены и скорее успокоятся.

— А если этого не случится, что мне делать тогда?

— Ну, тогда уже возложите это на меня. Сейчас я разыщу мадам и растолкую ей, что если она хочет получить валюту для приобретения манто, кадиллака и ещё чёрт знает для чего, ей придётся дать согласие уехать с этими юнцами.

В этот момент господин Манучехр Доулатдуст подобострастно схватил чёрные, пухлые руки господина доктора Тейэби; уважаемого депутата Ирана, потряс их и, поцеловав, сказал:

— Да продлит всевышний жизнь вашей дорогой и благословенной персоны! Я всегда поражался, как смог господь бог сосредоточить в вашей драгоценной особе столько ума и способностей!

7

— Вставай и убирайся отсюда вон, подлый авантюрист! Разве я не говорил тебе тысячу раз, чтобы ты не смел расстилать здесь свою вонючую постель! Вся тюрьма от неё провоняла!

Трудно сказать, горький ли смысл этих философских весьма любезно произнесённых слов, громкий ли, полный гнева и злобы, окрик или сильный удар, нанесённый острым коском сапога господина старшего надзирателя Рахима Дожхимана в больной бок, нарушил дремоту некогда знаменитого, но сейчас глубоко несчастного и обездоленного продавца мороженого, известного под именем Плешивый Аббас.

Некоторое время Аббас протирал свои серые глаза с длинными, загнутыми кверху ресницами, потом отбросил упавшую на лоб прядь редких волос, которые, подобно укропу, росли на его голове пучками и теперь стали настолько длинными, что спадали на глаза, взял свои ветхие гиве, которые он положил под голову вместо подушки, — на них всё ещё виднелись следы коричневой грязи квартала Сарчашме, несмотря на четыре месяца разлуки с ним, — сунул их под мышку и поднял изодранный в клочья гелим[90], служивший ему одеялом, который в результате нежного удара господина старшего надзирателя отлетел на десять шагов в сторону. Прежде чем убраться восвояси, несчастный Аббас полным покорности и обиды взглядом, который может быть только у таких людей, как Аббас, окинул с головы до ног старшего надзирателя Рахима Дожхимана и слабым, дрожащим голосом — так он говорил в детстве со своим жестоким отчимом, — склонив голову, чтобы не видеть, какое впечатление произведёт на старшего надзирателя тюрьмы его дерзость, со смелостью, которой он никогда в жизни себе не позволял, сказал:

— Но, ваше высокопревосходительство господин старший надзиратель, клянусь вашей жизнью, уже два дня мои кости ноют от холода; клянусь вам тем самым богом, которому вы поклоняетесь, клянусь вам и обоюдоострой саблей покровителя благочестивых, что я отказался от сегодняшнего обеда и отдал его надзирателю Рамазану, что я унижался перед ним и просил получить у вашего превосходительства разрешение полежать хотя бы полчаса на солнышке. Мне так хотелось согреть свои продрогшие кости! Сам господь бог тому свидетель — чтоб мне ослепнуть, если я говорю неправду! — Рамазан Али пришёл и сказал мне, что ваше превосходительство дали разрешение. Вот почему я прилёг здесь, но, если бы я знал, что бы не дали разрешения, разве я осмелился бы ослушаться? Я вас очень прошу, простите меня.

— Ах ты подлый авантюрист, ты уже докатился до того, что даёшь взятки надзирателю Рамазану Али!

— Горбан, ведь у меня не осталось ничего, что было бы достойно вас, кроме той чашки супа, которую я сегодня отдал Рамазану Али. Этот Рамазан — неплохой парень, он не такой алчный, как другие надзиратели, и его это вполне удовлетворило. Кроме того, он обещал мне обязательно получить разрешение от вас.

— Он надругался над могилой своего отца и над честью своей матери! Ты думаешь, что всякий осёл, который просит у меня разрешения, его получает? Впредь, если тебе захочется поваляться на солнце, ты эту чашку супа, сваренного из мяса твоих мёртвых предков, продашь кому-нибудь из заключённых, а деньги принесёшь в караульную в конце коридора. Ты понял, подлый авантюрист?

Аббас получил в дополнение несколько ударов плетью, которую старший надзиратель держал в руках. Впрочем, его шея, плечи и спина и раньше встречались с ней тысячу раз.

— Пошёл вон отсюда, ублюдок! Да поскорей убирайся прочь с моих глаз, я больше не хочу видеть твоей противной рожи и плешивой головы.

Опустив голову, не осмеливаясь даже прикрыться руками от ударов плети, еле волоча ноги, Аббас поплёлся в свою камеру, в этот бесплатный, полный всяческих благ и наслаждений отель шахиншахского правительства. Объятый тоской, с тысячью обид на сердце, которые он не решался выразить даже тяжёлым вздохом или стоном, Аббас тихонько открыл дверь камеры, которую тридцать два заключённых вот уже в течение четырёх месяцев считали первым и последним своим домом отдыха.