На полпути в рай

Когда он занимался этим своеобразным вызовом духов, его худое, измождённое лицо искажалось от ненависти и отвращения. Плечи его начинали дрожать, как у человека, на глазах у которого зверски убили тысячи людей. Голова его горела, кружилась, колени подкашивались, и он невольно прислонялся к стене тюремной камеры. Он затыкал пальцами уши, чтобы ничего не слышать, обхватив руками голову, с силой сжимал виски, стараясь хотя бы немного утихомирить боль от этой тяжёлой пытки.

Посидев так немного, он раскрывал глаза, словно слепой, оглядывал камеру пустыми, потухшими глазами, стискивал зубы и до крови кусал губы. Казалось, если бы он мог, он удушил бы всех мучителей своими слабеющими день ото дня руками. Он сжимал бы им горло пальцами до тех пор, пока они не избавили бы этот мир от позора своего существования.

На этот раз, снова мысленно отомстив за себя, Аббас раскрыл глаза, облегчённо вздохнул и, бросив взгляд в сторону Мешхеди Мохаммеда Голи, который, по-прежнему покачивая головой, видел во сне потусторонний мир, вдруг почувствовал к нему большое уважение. Этот старик, который до сих пор казался несчастным, беспомощным глупцом, теперь стал представляться ему великодушным, честным и благородным человеком.

Как бы там ни было, но руки его по крайней мере не обагрены кровью. Он вышел из этой грязной и преступной клоаки незапятнанным и чистым и таким же чистым и незапятнанным уйдёт из тюрьмы на кладбище.

А разве заточение его в тюрьму не является лучшим доказательством того, что они не считали его своим сообщником? Подумав об этом, Аббас снова осмотрел камеру. На худых, мертвенно-бледных лицах заключённых лежала печать мучений. Выражаясь словами Аббаса, мясной покров на них растаял и из-под кожи выпирали кости. Вены на их худых шеях настолько вздулись, что даже издали было заметно, как пульсирует в них кровь. Аббас стал пристально разглядывать эти чёрные, словно закопчённые лица и в каждом находил следы наивной простоты, печали и обиды за незаслуженные мучения.

Он понимал, что все эти несчастные заключённые — жертвы кровожадной, не знающей ничего святого правящей клики, что они в той или иной степени явились помехой к удовлетворению низких страстей или к осуществлению подлых замыслов кого-либо из этой клики, за что и брошены сюда.

Ах, как ему хотелось дожить до того дня, когда рука возмездия схватит за шиворот этих преступников, о чёрных делах которых Аббас знает лучше всех, и приведёт их, опозоренных и униженных, сюда, в эту самую камеру, которую они построили для других, посадит их вдоль грязных сырых стен на истёртые, вымазанные грязью и нечистотами кирпичи, а вместо каждого вновь приведённого заберёт отсюда одного из этих несчастных, безвестных и беззащитных людей и водворит их в устремлённые к небу дворцы, в великолепные аристократические особняки проспекта Шах-Реза и так отомстит этой преступной клике за века угнетения обездоленных сыновей Ирана!

Ах, если Аббас доживёт до этого дня, с какой радостью и торжеством выйдет он из тюрьмы! Он готов был отказаться от жизни, души, сердца, религии и веры, жены и детей, он отдал бы всё, чем он обладает, лишь бы такой день наступил.

О, как он будет радостен, этот день отмщения, день, когда разверзнутся небеса и живительная сила мужественных людей станет десницей божественного возмездия!

Для того чтобы продлить созерцание радостной картины, которую Аббас мысленно нарисовал себе, и ещё больше насладиться этим зрелищем, Аббас сомкнул веки. Слёзы одна за другой скатывались с его усталых век на щёки. Он, тихо покачивая головой, чуть слышно напевал какую-то мелодию, и со стороны казалось, что он находится в потустороннем мире, мире счастья и радости.

Но не успел он понаслаждаться этим безвозмездно ниспосланным ему небесами зрелищем и несколько минут, как сильный удар по голове вернул его в этот мир. Он открыл глаза, и перед его взором предстала любезная, чисто выбритая физиономия старшего надзирателя Рахима Дожхимана, который снова явился осведомиться о его самочувствии и выразить ему соболезнование по поводу его несчастий.

— Подвинься же, подлый авантюрист!

Следом за господином старшим надзирателем Рахимом Дожхиманом в камеру вошёл сгорбленный, одетый в лохмотья, немощный старик. Видно было, что бедняга немало пережил на своём веку. Господин старший надзиратель Рахим Дожхиман с особым вниманием, которое он обычно уделяет новичкам, хотел освободить для него место в этом вертепе.