На поповских хлебах

Прошло несколько лет, мы вернулись в родной Курск, и однажды осенним утром — почему-то всё самое яркое в моей жизни случалось осенью — по дороге в школу я наткнулась на свежеклееную афишу: «Поёт Борис Штоколов». Забыта школа, вихрем врываюсь в дом: мама, сестра, скорее купите билеты на оба — их только два! — концерта.

Билеты куплены. Но голос, не искажённый репродуктором, я услышала раньше концерта, совсем рядом, за тоненькой дверью. В здании музыкальной школы, где я училась, в подвальном (!) классе певец репетировал. «На земле весь род людской чтит один кумир священный», — неслось по коридорам. Два, пять, десять раз разбегается голос. Но что-то «заело» у аккомпаниатора, никак не подладится он к вольной ритмической трактовке певца. На концертах в старинном Курске, где и в советское богоборческое время оставалось семь действующих храмов, эта ария Мефистофеля так и не прозвучала.

Вот и позади два лучших дня в моей пока ещё небольшой жизни — два вечера на концертах любимого певца. Снова утренняя дорога в школу. И снова — чудо. Прямо передо мной — от гостиницы к музучилищу — пересекает улицу великолепное трио: черноглазый красавец в чёрном фраке, молодой человек с пачкой нот в тонких пальцах и совсем седой и очень интеллигентный старичок в обнимку с виолончелью. Перехватывает дыхание, а сердце выпрыгивает из груди, но я, набрав воздуха и смелости, шагаю им под ноги: «Здравствуйте, Борис Тимофеевич!» Трио останавливается, и мягкий бархатный бас так странно не поёт, а удивляется певуче: «Здравствуй… Здравствуй, пионер, а ты меня откуда знаешь?» И после сбивчивых моих объяснений предлагает: «Хочешь сегодня поехать со мной ещё на один концерт? Тогда приходи с кем-нибудь из взрослых вечером к гостинице». Хочу ли я?! Школа подождёт ещё один день.

Я мчусь домой за старшей сестрой, и вот мы уже едем через весь большой город в маленьком автобусе филармонии, а сестра рассказывает певцу, как меня едва не «срезали» на вступительных экзаменах в музшколу. На предложение приёмной комиссии спеть песню я исполнила «На безымянной высоте» по-штоколовски — медленно и как бы вторым голосом, на одной ноте: «У незнакомого посёлка…» «Неверно», — оборвали меня. «Нет, возразила я, — все поют вот так (я показала голосом эту же строчку), а так, как я, поёт Штоколов».

Слушая этот рассказ, Борис Тимофеевич засмеялся и предложил мне показать, как «поёт Штоколов». Я запела, он подхватил. Так и пели вдвоём, под аккомпанемент автобусного мотора. Автобус свернул в месте, называемом Льговский поворот. Для удобства движения там была устроена огромная клумба, окаймлённая разноцветными стёклами с горящими внутри лампами. «Я проезжал ваш город на машине ночью, — вспомнил певец, — и из всего Курска запомнил только эту люстру». Для нас и наших знакомых этот перекрёсток так и остался «штоколовской люстрой». Хотя клумбу давно убрали и разноцветных огоньков больше тоже нет. А жаль…

Этот третий, внеплановый концерт был для рабочих химического комбината в заводском Дворце культуры. Приняли певца хорошо. Но для рабочей аудитории, собравшейся сразу после трудового дня, незнакомые арии и романсы звучали, видимо, непривычно, и вдруг зал, подхватив чей-то одинокий возглас, стал скандировать: «Очи чёрные!» В стыде за земляков я сжалась в комок, но Штоколов, широко улыбнувшись, кивнул пианисту и спел «Очи чёрные», сверкая своими чёрными очами, а затем исполнил несколько популярных народных песен.

Прощаясь после концерта, Борис Тимофеевич написал на нотах старинных русских романсов: «Мариночке! Желаю счастья в искусстве».

Сказать, что я, десятилетняя девчонка, была на седьмом небе от счастья, — значит не сказать ничего. Я была самой счастливой на земле — в этом я абсолютно уверена даже сейчас, много-много лет спустя, когда знаю причину такого внезапного и необъяснимого внимания народного артиста к длинноногому угловатому ребенку с очень скромными вокальными данными, во всяком случае, уж никак не обещающими большого «счастья в искусстве». Недостатка в поклонниках у ещё молодого певца тогда, в конце 60-х, не было, в этом я убедилась, когда после концерта на даже такой скромной сцене ему пришлось, держа меня за руку, пробиваться сквозь толпу просящих автограф.