На пороге надежды (сборник)

Пипель огляделся, нет ли поблизости кого из учителей. Нет, школьный двор был пуст.

- И знаете, что он тогда сделал, этот Кренцке? - Голос Пипеля задрожал. - Он выпрямился, протер большим пальцем очки и так сверкнул на директора глазами, как будто хотел прожечь ему в затылке дыру. «Я не ослышался? - говорит хрипло так. - Вы хотите, чтобы я игнорировал столь серьезную провокацию? Господин директор, вы за кого меня принимаете?» Директор медленно от окна отвернулся. Мне показалось, он чуть постарел за это время. «Что ж, - говорит тихо, - хорошо. Что я могу вам сказать, коллега? Будут приняты необходимые меры. Штайнхефель, - это он мне, - приготовься к тому, что тебе придется оставить школу».

Адам сжал кулаки:

- Я с Кренцке поговорю, не может человек так поступать.

- Этот может, - сказал Пипель.

И действительно, уже на другой день состоялся педсовет.

Единственный, с кем мы еще могли говорить по-прежнему, был наш завхоз, господин Пите. Мы сложились и поднесли ему коробку маленьких сигар.

- Я бы для вас и так все разузнал, - сказал он, когда мы встретились после уроков в глухом конце двора за спортзалом. - Вот, значит, какое дело, ребятки. - Он сорвал травинку и стал ее жевать. - Вопрос решен. Единогласно.

- Наши учителя оказались предателями, - сказал Эдди. - Чему они теперь еще смогут нас научить?

- Кое-чему смогут, - сказал господин Пите. - Знаете вы, например, что в туалете господин Кренцке вздыхал и охал?

- Пипелю от этого много толку! - Адам в бешенстве сшиб головку репейника.

А Эдди поинтересовался, что господин Пите хотел этим сказать.

- Что трусу тоже не так легко дается эта роль. - Господин Пите оглядел каждого из нас по очереди. - Ребята, до сих пор у нас в школе были демократические порядки. Теперь нас хотят от демократии отучить. Господин Кренцке, к примеру, никак этого не поймет. Иначе бы он так не усердствовал.

Адам сплюнул под ноги господину Пите, он прямо-таки взвыл:

- Чхал я на ваши объяснения, так и знайте!

Как бы то ни было, домой мы возвращались порядком измученные.

Я был не прочь потолковать обо всем этом с отцом, но стоило мне только упомянуть господина Кренцке, как отец тут же переводил разговор на другую тему. Только ночью, когда мы уже легли, мне удалось застичь его врасплох.

- Я знаю, - сказал он в темноте. - Я все про него знаю.

- Но он же был социал-демократом, как ты, - сказал я.

Отец уставился в потолок. Световая реклама из-за окна окрасила его лоб в лиловый цвет.

- Тут дело не в политике. Тут чисто человеческая проблема.

- Ах, человеческая!

Отец откашлялся:

- Пойми, мальчик, мы все теперь должны что-то решать.

- Ну, допустим, - сказал я. - И почему же я должен решать против Пипеля?

- Ты этого не должен. Ты свободен выбирать. - Отец приподнялся на локте, за ним в окне теперь отчетливо была видна световая реклама «Саротти». - Свободен, - сказал он. - Слышишь?

- Не глухой, - сказал я.

- Вот и хорошо. - Отец снова лег на спину.

А на другое утро произошло нечто неслыханное. Мы договорились не отвечать господину Кренцке на его «хайль Гитлер», а на пустую парту Пипеля положить табличку с надписью: «Невинная жертва расправы». Адам, кроме того, предложил, как только откроется дверь, тихонько, с закрытыми ртами запеть «Интернационал». Но большинство его не поддержало. Эдди правильно заметил, что тогда в класс наверняка заглянул бы кто-нибудь из учителей, а зачем нам тратить свой порох на других?

Так что мы просто теперь молчали и ждали, когда раздастся звонок.

Удивительное это было состояние: все ребята молча повернулись к пустой парте Пипеля, а за окном сияло солнце, отражалось в трепетных листьях тополя, и на дворе внизу слышно было, как чертыхается господин Пите, уронивший корзину для бумаг, наверно опять полную выброшенных бутербродов.

Вот раздался звонок.

Точь- в-точь как всегда, рывком отворилась дверь, вошел господин Кренцке.

Никто из нас не шевельнулся.

Но и с господином Кренцке что-то произошло, мы все это заметили. Он, державшийся всегда так подчеркнуто прямо, шел как-то смешно согнувшись, и очки у него запотели так, что не видать было глаз.

Он аккуратно положил портфель на кафедру и что-то пробормотал.

Лишь тут до меня вдруг дошло: господин Кренцке, войдя, не сказал «хайль Гитлер».

Я незаметно оглянулся. Многие, видимо, ждали, что он это приветствие сейчас вспомнит.

Но господин Кренцке и не помышлял об этом. Он просунул за стекла очков большой палец левой руки и протер их. Затем начал писать на доске слова, оказавшиеся особенно трудными в последнем диктанте.

Похоже было, что господин Кренцке щадит правую руку. Он всегда мог одинаково писать и правой рукой, и левой; сегодня он писал только левой.

Оглянувшись, чтобы проверить, пишем ли мы вслед за ним, он заметил табличку на парте Пипеля. Подошел и уставился на нее; желваки напряглись на его скулах.

С задней парты, оттуда, где сидел Адам, донесся чей-то глубокий вздох. Вздох прервался на середине, и вновь стало слышно лишь, как во дворе господин Пите граблями ровнял гравий вокруг мусорного бака.

- Н-да, - только и сказал господин Кренцке. А потом опять вернулся к доске.