На посошок

— Я понял. Вы и без того видите ее каждый день. В этом удивительном театре вы, счастливчик, являетесь единственным зрителем. Прошлым вечером мы беседовали с Аттерсоном, и я спросил у него: может ли мужчина мечтать о чем-то большем? Вы женаты на этой поразительно талантливой женщине, которая способна принять любой женский образ, будь это французская кокотка, английская шлюха, шведская швея, Мария Стюарт[28], Жанна Д'Арк, Флоренс Найтингейл[29], Мод Адамс[30] или китайская принцесса. И потому я вас ненавижу.

Господин Томас хранил молчание.

Леверинг перевел дух и продолжил:

— Представляю, как завидуют вам другие мужчины, изнывающие от однообразия семейной жизни! Вас утомила ваша супруга? Не спешите менять жен, меняется сама ваша жена. Presto![31] Она как хрустальная люстра, играющая сотнями переливов света! Свет ее личности окрашивает сами стены этих комнат! В таком пламени мужчина может греться две жизни, и не наскучит!

— Моя жена смогла бы оценить ваши слова по достоинству.

— Но разве не об этом мечтает каждый мужчина? Он ждет от своей супруги чего-то необычного, чего-то чудесного! Увы, мы ищем калейдоскопичности, а находим алмаз с одной-единственной гранью. Конечно же, он может и блестеть, никто не отрицает этого, но после тысячи повторений даже потрясающая Девятая симфония Бетховена превращается в колебание воздуха, не более того!

— Девять лет тому назад мы с Эллен еще путешествовали, сказал супруг, доставая последнюю сигарету из пачки и наливая пятую чашку кофе. — Раз в год мы брали отпуск и уезжали на месяц в Швейцарию. — Он улыбнулся, в первый раз за время этого разговора, и откинулся на спинку кресла. — Вот тогда-то вам и нужно было брать у нас интервью.

— Ерунда. — Леверинг встал из-за стола, накинул на себя пальто и указал на часы. — Если не ошибаюсь, нам пора.

— Да-да, вы правы… — вздохнул Томас, нехотя поднимаясь с кресла.

— Можно немножко живее? Ведь вы едете не за кем-нибудь, а за самой Эллен Томас!

— Спасибо, что напомнили! — Томас отправился за своей шляпой. Вернувшись назад, он едва заметно улыбнулся и спросил: — Как вам мой вид? Подхожу ли я на роль оправы для этого бриллианта или, скажем, на роль сценической декорации?

— Бесстрастие, вот как это называется! Именно так — бесстрастие! Мрамор и гранит, железо и сталь! Полная противоположность всему утонченному, эфемерному, как прикосновение к эманации, исходящей из опустевшего кубка, в котором некогда были духи!

— В вас пропадает оратор.

— Да, сам изумляюсь. Слова приходят ко мне сами. — Леверинг подмигнул Томасу и похлопал его по плечу. — Мы наймем экипаж, распряжем лошадей и дважды прокатим вашу супругу вокруг парка, идет?

— Вполне хватит и одного раза.

Они вышли на улицу.

Такси остановилось перед пустым театральным подъездом.

— Мы приехали слишком рано! — радостно вскричал Леверинг. — Пойдемте посмотрим финал!

— Нет-нет, увольте.

— Как? Вы не хотите посмотреть на свою жену?

— Вы уж меня простите.

— Но ведь это самое настоящее оскорбление! Вы оскорбляете не меня, но именно ее! Если вы не пойдете сейчас со мною, я за себя не ручаюсь!

— Пожалуйста, оставьте меня в покое.

Леверинг схватил Томаса за руку и повлек его за собой.

— Сейчас мы увидим все собственными глазами! — сказал он, распахивая дверь зала. Тише!

Капельдинеры дружно повернулись в их сторону, но, узнав Томаса, тут же потеряли к ним всяческий интерес. Они недвижно стояли в темноте зрительного зала. Сцену, на которой высилось шесть коринфских колонн, заливал розовый, бледно-лиловый и нежно-зеленый свет. Публика сидела, затаив дыхание.

— Пожалуйста, позвольте мне уйти! — прошептал Томас.

— Тсс! Нельзя же думать только о себе! Нужно уважать и других! — прошептал в ответ Леверинг.