На пределе. Документальная повесть

—      Танцы, — пренебрежительно повела плечом Лукина. — Мы тут, милый, так натанцуемся за десять часов, что ног не тянем. Да и разучились мы. С кем танцевать прикажешь? Ты вот что лучше скажи: вы с директором, с профоргом думаете вечер как следует закатить, чтобы с вином, с закусочкой. Чтобы потом и поговорить обо всем, и всплакнуть можно, и повеселиться.

—      Насчет вина и закуски я не знаю, — пытался уклониться от пугающей меня перспективы быть втянутым в почти неразрешимое в такое время мероприятие. — Я директору скажу... Не знаю я...

—      А ты знай, — построжела Лукина и губы зло поджала. — Ты — главный инженер, ты к нам ближе, мы тебе и говорим. И с тебя спросим. А с директором ты уж сам веди разговор. Верно, бабоньки?

—      Верней не надо!

—      Ты, Гена, возьмись-ка сам. В трест сходи, поклонись.

—      Трестовские-то, небось, не одним докладом обойдутся...

—      Я попробую, — сдаюсь я под напором такого женского единодушия.

—      Попробуй, попробуй... — поощрила Лукина, заключив подковыркой: — Одна попробовала да родила...

Хохот покрыл последние слова Лукиной, вогнавшие меня в краску.

Кондратенко я нашел возле склада. Здесь разгружали с полуторки мороженного карася. Рабочий, поторапливаемый шофером, лопатой сгребал рыбу на снег.

—      Ты мне рыбу не порть, не кроши! — прикрикнул Кондратенко, довольный, видимо, такой прямо-таки манной небесной. Мне сказал:

—      Отпустишь десять тысяч кирпичей, как вторую машину с рыбой доставят. Там, в рыбакколхозсоюзе, тоже ухари сидят: враз облапошат. Так что смотри...

Я высказал Кондратенко просьбу работниц, он помрачнел.

—      Знаешь, мне такие дела вот! — провел ладонью по горлу. — Ты попробуй толкнуться к преду постройкома Шумилину. Ты ведь с ним долго работал по нормированию, тебе удобнее.

Три дня до восьмого марта... Куй железо... Я запрягаю лошадку Розку в легкие сани и еду в трест. По пути прихватываю с собой кассиршу, ей хлебные карточки получать надо. Кучерить старший конюх поручил татарину Нургали Тимаеву. Он всю дорогу охает, кашляет, плюется, вызывая негодование кассирши.

—      Что ты как верблюд плюешься? Люди же сидят... — ворчит она.

—      Больной совсем, зачем верблюд... — обиженно бормочет Нургали.

По дороге встретились с длинной колонной заключенных. Мужчины разного возраста (были совсем мальчишки) с привычной обреченностью шагали по дороге, не обращая внимания на нас, съехавших на обочину дороги в сугроб. Каждый раз, когда я встречался с такой вот колонной, мне было очень неловко перед ними, заключенными, особенно такими, которые имели пропуска на свободное хождение по городу, поколебали во мне твердое когда-то убеждение, что «в тюрьму зря не садят». Не хотелось верить, что это далеко не всегда так, в несправедливость судей не верилось, но зеки, вызывающие у меня доверие, приводили такие примеры и факты, что их нельзя было опровергнуть. И мы, дети своего времени, всегда впадали в крамолу, разрываясь между официальными версиями и железной логикой самой жизни.