На пределе. Документальная повесть

В самом конце колонны я заметил знакомое лицо. Этот человек работал в нашей заводской механической мастерской. На день его, вместе с несколькими мужчинами, выпускали из лагеря без конвоя. Петр, так звали заключенного, делал для Петренко и другой амурлаговской элиты люстры особо затейливой формы. «Стиль рококо, — посмеивался Петр. — Я изготовлял такие на воле, в Туле. Самоварщик я, потомственный. Но и оружие могу... За то, что только могу и попал сюда по 58-й. Приписали мне «изготовление оружия для диверсионной банды». Такие-то пироги». Был Петр неунывающим человеком, сидел в лагере давно, привык, да и срок кончался. Он был убежден, что каждый гражданин нашей страны обязательно побывает в лагере. Какую-нибудь провинность найдут у каждого, а не найдут, придумают. Он любил напевать при этом: «Не пылит дорога, не шумят кусты, подожди немного, отдохнешь и ты...» Петр каждый раз, приходя в нашу мастерскую, приводил других людей, из «доходяг». «Пусть подкормятся в вашей столовке», — говорил он, давая своим подручным по трояку, а когда денег у него не было, «доходяг» кормили мы, беря их с собой в столовую. На всю жизнь запомнился мне один из таких доходяг. Спустя полстолетия ясно представляю бородатое лицо, распухшее от голода, слезящиеся воспаленные глаза. «Летом к нам поступил. От седьмого восьмого тридцать второго... — пояснил Петр. — Этот долго не протянет: сразу духом пал, как тюремный ватник надел». Бородатый доходяга мало помогал Петру, больше жался к раскаленной чугунной печке и жаловался на горькую свою судьбину: «Картохи узял с поля колхозного пол ведра... Внуки с голоду пропадали совсем. Дак восемь лет! Восемь, господи! Не переживу я, милые мои... — плакал он по-мужски без слез. — Пропаду скоро...» Мы его успокаивали, как умели, указывали на Петра, его пример, но утешения не помогали. Иногда он отвлекался от тягостных мыслей, даже принимал участие в обсуждении каких-нибудь проблем. Мне запомнились почему-то его слова по части технологии ремонта ходиков, висевших на закопченной стене мастерской. «Вы их керосилом,— бормотал он,— керосилом смажьте. Я всегда дома так вот, керосильчику, они и пошли снова... Дома- то так всегда... Вот Новый год скоро... Дома-то жена старая, с внуками... Родителев-то нет у внуков. Мать умерла, отец пред колхоза был, сеял говорят не так... Посажен отец, давно не пишет...»

Через месяц пришел в мастерскую Петр выполнять новый заказ лагерного начальства, кратко сообщил: «Помер тот, который часы керосилом... Похоронили... Не сразу, ждать пришлось бедняге земли... У нас — как накопят десяток покойников, — так и похороны. Без речей и музыки... Ночью увозят, как дрова».

В тресте с первых же слов председателю постройкома о цели моего визита, почувствовал, что мне повезет.

— Вы это хорошо придумали — вечер провести, — одобрил председатель Шумилин. — Надо помочь. Меня пригласите в гости? — прищурился хитро.

—      Николай Васильевич! Ну конечно же, дорогим гостем будешь!— польстил я.

—      Ладно, ладно, подумаешь — напрашиваюсь, — отмахнулся председатель. — Но спиртик-то не у меня, грешного, под началом, а у начальника ОРСа. Он у нас вредный, Степаненко. Новая метла. Со старым-то я находил общий язык. Ну ничего, попробуем уломать. Да, новый анекдот есть. Как расшифровывается ОРС? Не знаешь? Слушай: обеспечь раньше себя; обеспечь родных своих; остальное рабочим и служащим. Здорово, верно! Придумают же, — хохотал он. А умолкнув, сказал серьезно: — А что? Так оно на деле и бывает, к сожалению. Ну пошли!

Последний раз я видел Степаненко около года назад. Работал он прорабом на промплощадке, был худ, истощен до синевы, ходил в драном полушубке и латанных валенках. Сейчас за столом начальника ОРСа восседал розоволицый толстячок, упитанный той непременной упитанностью, коею отличались номенклатурные работники того времени, имеющие хотя чуточные права на то, чтобы распоряжаться какими-нибудь ценностями материальными напрямую или опосредственно. Степаненко одет в «сталинку» из габардина цвета хаки, синие диагоналевые галифе, из-под стола высовывались ноги в белых, обшитых желтой кожей бурках. Чуть кивнув нам аккуратно причесанной головой, недовольно оторвал взгляд от бумаг, лежащих на столе, холодно осведомился:

—      Чем обязан?

Рядового просителя такой вопрос обескуражил бы, смутил, — и гони его, или необязательно пообещай. Но мой проводник Шумилин сам был во френче из габардина и в галифе, и белых бурках, и потому ничуть его вопрос не задел своей холодностью. Он весело пропел, присаживаясь в кресло, обитое золотистым плюшем:

—      Обязан, обязан, дорогой Степаненко, еще как обязан. Ты знаешь, что через три дня восьмое марта?

—      Ну знаю. Дальше,— насторожился начальник.

—      Так вот, спиртику для дам наших, для кирпичниц надо подбросить. Помоги?

—      Не могу, — запыхтел Степаненко. — Пить? А спирт у нас для лечебных целей. Не могу! Война, понимаете, а тут спирт на выпивку...