На предельной высоте

— Я на всю жизнь запомнила этот день, — рассказывает его дочь. — Мне позвонила тётя, сестра отца. Спросила, как дела, как здоровье матери. По несчастному стечению обстоятельств, мама тогда лежала в больнице. А у меня были весенние каникулы, и я каждый день её навещала. Лёня в это время служил на Краснознамённом Тихоокеанском флоте. Тётя попросила меня найти время и приехать к ней: у неё была необходимость меня увидеть. Больше она ничего не сказала.

Когда я приехала к ней на улицу Кирова, я увидела, что у неё собралось довольно много родственников: папин брат, старшая дочь Светлана и другие. Причём выглядели все как-то празднично, нарядно. Это заставило меня насторожиться. Тётя посадила меня за стол и сказала: «Подожди минуточку». Я поняла, что происходит нечто важное. Тут в комнату вошёл папин брат и сказал: «Ты только не волнуйся». Я же ещё больше разволновалась. Потом они все вышли из комнаты, и вошёл отец. Когда я видела его в последний раз, это был сильный, крупный мужчина, с волевым лицом, с густыми черными волосами. Теперь передо мной стоял совершенно седой, старый человек с печальными глазами. У него был землистый цвет лица, от розовых щёк не осталось и следа. К горлу подкатил комок, и не могла сказать ни слова. Отец подошёл, положил руку мне на голову, а я разрыдалась. Он сказал: «Поплачь! Это хорошие, счастливые слёзы. Они принесут нам радость…» Мы сидели, обнявшись, и я не могла произнести ни слова. А он говорил, что очень долго ждал этого мгновения, и боялся только одного — что никогда не сможет увидеть меня. А 30 марта у меня был день рождения. Мне исполнилось 17 лет. За все годы моей жизни то был самый дорогой подарок к моему дню рождения.

До конца своих дней Эйтингон шутил, что март для него — самый удачный месяц в году. Мало того, что в этом месяце «аист принёс ему дочку»; судьба дважды в жизни дарила ему свободу именно в марте.

Пропуск папы 1968 года

После выхода из тюрьмы ему была назначена пенсия — 12 рублей в месяц. Это при том, что нормальная пенсия у граждан-скихлиц, расставшихся с государственной службой, составляла 100–120 рублей в месяц, а максимальная — 132 рубля. Пенсия военных была выше. В справке, которую ему выдали в КГБ, было указано только, с какого и по какое время он проработал в НКВД-МГБ, но не были указаны ни должность, ни размер зарплаты; как следствие, пенсия и была назначена ему — минимальная.

На эти деньги, естественно, просуществовать было нельзя. А для того, чтобы получить нормальную пенсию, надо было устроиться на работу. Но вся сложность заключалась в том, что для того, чтобы устроиться на работу, надо было иметь московскую прописку. А тут тоже были сложности. Понадобились совместные усилия друзей, родственников и знакомых, чтобы Эйтингон, наконец, был прописан в Москве.

С такой анкетой, как у него, да ещё в возрасте 65 лет он был не нужен никому. Ему с большим трудом, вновь с помощью друзей, удалось устроиться на работу в издательство «Международные отношения». Сначала он был переводчиком, потом стал редактором. Чтение книг на разных языках — единственное, что скрашивало годы тюремного заключения — оказалось, делом очень полезным. Через год ему была назначена пенсия — 132 рубля.

В свободное время он часто гулял с детьми по Москве — привыкал к вольной жизни. По сути дела, Леонид и Муза знакомились с ним: ведь они были маленькими детьми, когда его арестовали. Несмотря на длительное пребывание в тюрьме, Эйтингон сохранил светлый ум и прекрасную память. Во время прогулок он читал им наизусть стихи Пушкина, Есенина, Блока.

Увидев у меня на столике томик стихов шотландского поэта Роберта Бернса, отец сказал, что приятно удивлён, — рассказывает Муза. — Он искренне радовался, что я читаю не только то, что положено читать по школьной программе. А я была удивлена, услышав от него наизусть целые главы из Евгения Онегина. И самым любимым отрывком его было письмо Онегина к Татьяне. Он с удовольствием вслушивался в музыку стиха и хотел, чтобы я испытывала такое же благоговение перед ней. Мне было немножко странно, что человек столь суровой профессии мог так относиться к стихам, к творчеству, ко всему прекрасному.

Эйтингон переживал за детей: он сознавал, что в его положении он вряд ли сможет быть им опорой. Он старался быть в курсе всех их дел, но все время ощущал, что безнадежно отстал от жизни. Реалии новых времен казались ему странными. Он убеждал дочь вступить в партию — в ту партию, которой служил и в которую безгранично верил, несмотря на всё то, что испытал сам и что испытали его друзья и близкие. Но к его удивлению узнал, что ЦК КПСС распорядился не принимать в партию студентов, пришедших в институт со школьной скамьи. «Пражская весна», в которой главную роль сыграли студенчество и интеллигенция Чехословакии, напугала партийных бюрократов в Кремле. Ввод советских войск в Прагу и репрессии против студентов и интеллигенции вызвали такой всплеск эмоций в СССР, что Брежнев и его клика решила перестраховаться. Всему студенчеству страны было отказано в доверии.