На примере брата

Сталинград, Харьков, Киев — названия городов, которые то и дело мелькали тогда в разговорах. Сталинградская битва. Второе взятие Харькова, в котором и брат участвовал. Киев, где брат, а позже и отец побывали, но так там и не встретились. Брат к тому времени уже снова был на передовой. О Киеве рассказывали, как русские, оставляя город, заминировали здания, целые кварталы и, когда немцы вошли, с помощью дистанционно управляемого взрыва подняли эти дома на воздух.

О чем не говорили, так это о Бабьем Яре, урочище неподалеку от Киева.

«В результате спецоперации, подготовленной штабом группы армий “Юг” и проведенной объединенными усилиями зондеркоманды 4а и двух рот полицейского полка группы армий “Юг”, 29 и 30 сентября осуществлены массовые казни еврейского населения в количестве 33 771 человека. Принадлежавшие казненным деньги, ценные вещи, белье и одежда были конфискованы и частично переданы в распоряжение НСНБ[34] для нужд коренных немцев[35] за рубежом, частично в распоряжение городской комендатуры для раздачи нуждающимся».

Сообщение ТАСС № 106 от 7 октября 1941 года.

Перед расстрелом людям приказывали снять с себя всю одежду. Фотографии — как ни удивительно, это цветные фотографии, — сделанные немецким фотокорреспондентом роты пропаганды, крупным планом запечатлели: протез, черный полуботинок, рубашку, белую, пальто, коричневое. Следы на песке. Человеческие. А вот кое-что другое: детская туфелька, шуба, дамская сумочка, коричневая, детская шапочка, вязаная, письмо, книжка, вероятней всего, записная. И общий снимок: во всю длину насыпи тысячи и тысячи подобных же, где просто скинутых, где тщательно сложенных, где яростно выброшенных предметов одежды.

На одной из фотографий можно видеть двух немецких солдат, разбирающих ворох тряпья — не в поисках чего-то ценного, а чтобы проверить, не припрятала ли здесь перед расстрелом какая-нибудь из матерей своего ребенка.

Что еще очень хорошо видно на фотографиях: солнце светит.

Среди солдат были и такие — некоторые, очень немногие, — кто отказывался расстреливать мирное население. Их самих за это не расстреливали, не разжаловали, не предавали военно-полевому суду. Очень немногие сумели сказать «нет», но, как убедительно доказывает в своей книге Браунинг, — они не были нормальными солдатами.

Он, брат, звал меня. Его голос раздавался из другого конца не то коридора, не то туннеля. Я побежал на голос, и туннель неожиданно вывел меня на свет. Сад, много людей, все как на негативе, тени белые, лица черные, никого не узнать. Брат стоит здесь же, лицо черное, костюм — или это мундир? — белый. И просит меня спеть для него, что-нибудь, все равно. Я пою. И сам удивляюсь, до чего чисто, до чего красиво у меня получается. И вдруг он бросает мне грушу, а я не успеваю поймать. Мой ужас, когда груша падает на землю. И его голос: «В пользу бедных».

Монастырь Киево-Печерской лавры стоит над Днепром. Отсюда пошло на Руси христианство, говорит мне гид, вслед за которым я, с восковой свечкой в руке, спускаюсь вниз, в узкие ходы, что прорыты здесь под землей. В стенах, в нишах, похоронены отцы-основатели, в бликах свечки можно видеть за стеклом их мощи. В нише побольше, по сути в небольшой, озаряемой свечками пещере, сидят четверо послушников. Им положено какое-то время здесь, под землей, рядом с основателями монастыря и упокоившимися братьями, жить и поститься, прежде чем они примут посвящение. Извилистые ходы тянутся под землей, как кишечник, и действительно, похороненные здесь как будто перевариваются, чтобы в день светопреставления возрожденными восстать для новой жизни. Бледные, почти белые лица послушников, которые лишь изредка тихо переговариваются с паломниками.

Когда сестра второй раз лежала в больнице, долго, несколько недель, все нетерпеливей и безнадежней мечтая хотя бы на день вернуться домой, она много размышляла: как так все вышло в ее жизни и почему все вышло именно так, а не иначе. Не то чтобы она говорила: это все отец виноват. Но говорила она о нем много, гораздо больше, чем о матери, даже потом, когда легкий инсульт затруднил ее речь. Ей все время вспоминались эпизоды из прошлого, сцены, случаи, и она только снова и снова качала головой. Часто, затрудняясь с подбором нужного слова, она стала пользоваться выражением, которого я раньше никогда от нее не слышал, она говорила — с нажимом так, очень отчетливо: к слову сказать. Как будто пытаясь с помощью этого «к слову сказать» извлечь из своей памяти забытое.