На Пришибских высотах алая роса

Она имела ввиду, не только растения на полях, животных в хлевах, фабрики и заводы, но и людей, таких, как она и ей подобных. Курт понял ее намек, и тяжело вздохнул. Как объяснить ей, что воюет он не по своей воле, а по принуждению. Но даже, если бы он ей и сказал, то это бы не снимало ответственности с него за то, что происходит в этих стенах. Крутится молох военной машины, и он никак не может препятствовать закономерному движению. Его подчиненные делают то, что они должны делать, согласно своей профессии: выискивать врагов рейха – диверсантов, партизан, оказавших сопротивление и наказывать. Они, его подчиненные, выносят приговоры, а он их подписывает. И хотя он не участвует в допросах и сам не выносит вердикт, он подписывает приказы о казни. Его подпись последняя и главная. Но что он практически может изменить своей подписью и своим решением? Ничего. Хотя теоретически – может. И он так же, как и его подчиненные в ответе за гибель этих людей, и так же, как и они будет отвечать за расстрелы.

– И не вздыхай! Чтобы ты не сказал, прощения тебе нет.

– Я знаю это. Но тебе я помогу. Это хорошо, что ты ни в чем не признавалась.

– Признавалась, не признавалась, им все равно. Для них мы все партизаны.

– И, все-таки я хочу, чтобы ты что-нибудь поела.

– Нельзя.

– Ну, почему? Ты третий день здесь без еды.

– Соседки по камере делятся – им носят передачи. А, если от меня будет пахнуть немецкой жратвой, значит, я или скурвилась, или продалась. Я не хочу быть ни проституткой, ни предателем.

– Люся, ну и жаргон у тебя? Как война тебя изменила.

– И тебя тоже. С волками жить – по-волчьи выть.

– Почему ты ничего не спрашиваешь о Вильгельме? Тебя, что не интересует где он, что с ним?

Он видел, как в ее глазах метнулась такая неизбывная боль, такие страдания, которые шли оттуда, где таится самое сокровенное – из сердца, что он понял, что само оно уже совсем и не сердце, а одна сплошная рана. И эти душевные страдания, страдания сердца, которое должно в любимом человеке видеть и не только видеть, но и признать врага, превосходят все физические.

– Воюет против нас, так же, как и ты, если еще живой.

– Живой

– Ты его недавно видел? – во взгляде метнулась радость, пробившаяся из неведомых глубин, оттесняя боль, превозмогая ее.

– Так же, как и тебя.

– Значит, он здесь, в этом городе. Покажешь ему место, где меня расстреляют. Может быть, хоть цветок на могилу положит. Чтобы не было, как в песне: «Я могилу милой искал, сердце мне томила тоска»… Так вот почему эти слова у меня всегда на языке крутились, и я напевала их.

– Не будет у тебя могилы, по крайней мере, сейчас. Я тебя вытащу, я же тебе уже сказал.

– Хотелось бы верить в то, что тебе удастся это сделать.

– Мы вместе с Вильгельмом это сделаем. Я прикажу тебя не допрашивать, и мои подчиненные не смогут нарушить мой приказ, если только не явится кто повыше. Что бы с тобой ни делали, как бы тебя ни пытали, ни слова не добавляй к тому, что уже сказала – это будет залогом твоего освобождения из тюрьмы.

Курт нажал на кнопку, и в кабинете появился солдат. Люся отметила, что на лице этого парня было такое выражение подобострастия, как будто бы он служил не начальнику тюрьмы, а самому Богу. Откуда такая преданность, откуда такая осознанная готовность избивать, вешать, стрелять людей? Что должно царить в его голове, что позволяет ему, не сомневаясь ни на секунду в правоте дела, считать себя то ли Святой Инквизицией, то ли Святым Мстителем, несущим возмездие жителям этой страны. Если возмездие, то – за что?

Вернер приказал солдату отвести заключенную в камеру. Солдат защелкнул наручники, и вежливо отступив, пропустил ее вперед. «А ты еще и галантным можешь быть» – подумала Люся. За всю дорогу до камеры он ни разу не огрел ее прикладом, недовольный медлительностью, с которой девушка еле переставляла избитые ноги, и ни разу не ткнул в спину или плечо стволом, указывая направление. В этом уже обозначилась перемена в отношении к ней. Она терялась в догадках, как понял солдат, что с нею надо обращаться по-человечески, ведь Курт ему ничего не сказал по этому поводу, а только приказал увести в камеру. Люся знала хорошо немецкий язык и понимала все без исключения и даже чисто говорила с берлинским акцентом. Этому ее научил Вильгельм. Ведь они собирались пожениться и странствовать по миру, так как его готовили к дипломатической работе.