На Пришибских высотах алая роса

– Тогда ее убьют русские, как изменницу Родины, да и она никогда тебе не подпишет такие бумаги. Тут надо что-то другое. Подумай, что надо, чтобы ее перевести в наш лагерь перед отправкой в Германию. Мои родители там заберут ее к себе.

В лагере была женская казарма. В ней содержались уклоняющиеся от работы, попавшиеся на мелком воровстве и других незначительных провинностях, а, также, не желающие добровольно ехать на работу в Германию. Поэтому перевод Люси в лагерь, если его грамотно аргументировать не вызовет никаких подозрений. Надо не только спасти ее, но сделать так, чтобы потом русские не заподозрили в предательстве.

– Курт, переведи ее сегодня же, ведь ты говоришь, что ей нужна медицинская помощь.

– Сегодня не получится, и даже завтра не получится. Для того, чтобы оформить перевод в лагерь, ты сам сказал, нужны весомые аргументы. Чтобы их добыть, нужно время. Я должен взять кураторство над этим расследованием, поприсутствовать на допросах, и сделать выводы. Я должен буду признать, что она действительно оказалась случайно в данном доме, ну а в назидание, перевести ее в лагерь для дальнейшей отправки в Германию. Так ведь?

– Так. Только делай это побыстрее, чтобы у нее заражение крови не получилось.

– Ты знаешь, я удивляюсь жизнеспособности и выживаемости русских. Такие боли! А они терпят! Такие раны, а они живут! Любой другой бы уже умер от таких болей и ран, а они живут, и еще имеют силы сопротивляться, стоять на своем, умирать, ни кого не выдавая. Не все, конечно. Встречаются и хлюпики, но большинство из тех, кто сейчас в тюрьме именно такие – недюжинной силы воли. Я иногда думаю, что какая-то сверхъестественная сила их питает.

Когда Вильгельм немного пришел в себя от услышанного, он осмелился узнать целы ли у нее руки и ноги, не изуродовано ли лицо.

– Избита, окровавлена, под ногти иголки загоняли.

– О-о-о! Какой ужас! – простонал он, – бедная моя Люсенька, как же она все это вытерпела?

– Она сильная. Вытерпела и не призналась, что партизанка, никого не выдала. Теряла сознание от боли, но настаивала на своих первых показаниях. Главное, что и ее собратья на очной ставке утверждали, что не знают ее и видят впервые. Это ей поможет. Но, если только кто-нибудь подтвердит, что она партизанка, ей нельзя будет помочь.

– Убирай ее, скорее убирай из своего страшного капкана. Сейчас я позову Катю, она приготовит шприц с антибиотиком. Ты сделаешь Люсе укол, чтобы не началось заражение.

– Да у них у всех прививки против заражения и столбняка, поэтому они и не умирают от ран.

– Не надо на это надеяться. Сделай ей укол, чтобы я был спокоен. А теперь скажи, я могу ее видеть сегодня?

– А захочет ли она тебя видеть в таком виде, в котором она сейчас находится?

– Конечно, захочет. И потом… нет ничего. Я сейчас же иду с тобой.

– Вильгельм, дружище, нельзя быть таким безрассудным. Ты можешь все испортить. Потерпи пару дней.

– Не могу! Не могу терпеть, зная, что она находится всего в нескольких метрах от меня, да еще не просто находится, а находится в опасности.

Он забыл о ночном происшествии. Все, что было до того, как он узнал, что Люся, его любимая Люсенька, сейчас в лапах гестапо, выветрилось из головы. Несколько минут назад он беспокоился о том, что скажет высшее начальство по поводу инцидента: накажет ли его, переведет ли в действующую армию или оставит здесь с выговором. Теперь эти переживания показались для него настолько мелкими и незначительными, что он не считал нужным и дальше размышлять над ними. Вот Люся – это другое, это теперь дело всей его жизни: или он спасет ее, или погибнет вместе с нею. Он так просил судьбу о встрече с ней, страдая от разлуки, от безысходности, от этой проклятой войны, которая разлучила их, от невозможности даже предположить, когда ее увидит, да и увидит ли вообще и вдруг… вдруг она здесь, рядом с ним. Ни счастье ли это?! Он ощущал, как страх и опасность понемногу стушевывались и уступали место счастью, предшествующему свиданию с любимой девушкой. Оно разливалось по телу горячими толчками крови, торопило его, подталкивало на безрассудные действия.