На Пришибских высотах алая роса

Следователь встрепенулся, поняв, что проговорился. Он, профессионал, и проговорился, а эта девчушка держится молодцом. Он сразу, как только она вошла, в очертаниях ее рта, определил упрямую силу, и понял, что эта не сдастся. Он не стал больше говорить с задержанной. Позвал часового и приказал отвести ее в камеру, а сам долго еще сидел размышляя. Правильная она вся какая-то и глаза у нее чистые. Не похоже, чтобы такая, идейная комсомолка, работала на немцев. По всему видно, что она еще не испорчена жизнью, их чекистской аморальностью, цинизмом, правовым беспределом. Он верил ей, понимал, что она говорит правду. Пусть не всю, но ту, что разрешена разведчику в его положении, в крайнем случае, чуть больше, но это видимо из опасения перед тем же правовым беспределом. Что касается остального, более конкретного, так можно ли ее винить, если есть приказ и она ему подчиняется, жертвуя смягчением условий своего содержания. Как же она может довериться ему, совершенно незнакомому человеку? Она совершенно не знает, что у него на уме, и смягчит ли он ее участь или еще более усугубит. Да, и для людей их профессии это не довод. А, как бы он поступил на ее месте?

Задав самому себе этот вопрос, следователь незаметно для себя, изменил ход мыслей. Он стал думать о себе, о своей нелегкой судьбе в качестве следователя. Он вспомнил, каким был до поступления в органы безопасности и каким стал теперь. Вспомнил, как писал заявление, как заполнял анкету, вспоминал свои возвышенные слова о любви к Родине, о чести и долге. Как быстро все это забылось. Следственные будни, специфика профессии вытравили всю возвышенность. Все оказалось проще и циничней. Овладевал навыками из арсенала практических действий по выбиванию показаний. Вот и девчонку эту держал на корточках, чтобы смирить гордыню, чтобы заставить заговорить. Это сейчас он ей верит, а час назад был уверен, что она шпионка, перешедшая на сторону врага. Подумал он и о том, что нет дороги ему назад и придется ему «по-волчьи выть» до конца своих дней. Знал, что строптивых и тех, кто желает уйти, потом долго не могут найти – исчезают при невыясненных обстоятельствах. И он сказал себе: «Нет, милый, завяз ты в этой трясине по самые уши, скоро совсем засосет полностью. Так что нечего рыпаться, хочешь жить, сиди, где сидишь, делай, как делают остальные, не высовывайся и не возмущайся. Попал, как куры в ощип, вот и помалкивай!»

Думала о своем и Катя по дороге в камеру. Думала о том, будут ли искать майора и устроят ли им встречу. По инструкции она не имела права называть свою истинную фамилию и имя никому, кроме представителей того ведомства, которое ее отправляло на задание, поэтому и твердила: «Я Катя Каверина». В этом ведомстве она знала только майора Кочина, и все время просила, чтобы ей устроили с ним встречу. Только ему одному она может рассказать то, что должна рассказать. Но встречу им не устраивали – не считали нужным. Откуда ей было знать, что, и арестована она по подаче Кочина, что видел он уже ее, что она была в разработке на предмет шпионажа в пользу немецкой стороны.

Часовой, сопровождавший Катю в камеру тоже думал о своем. О том, что хороша девка до умопомрачения и уж натешится он ею, когда она попадет в его руки. А что она попадет, он не сомневался. Не «расколол» ее этот хлюпик, если так быстро отпустил. Значит, ему отдадут ее на «раскол», а он постарается. Капитан Выдрин говорит ему: «Смотри не забей девку своим отбойным молотком, а то признаний некому будет давать». А кто же ему признается до того. Вот после сеанса, другое дело. Не каждая выдерживает его звериную страсть, и только для того, чтобы не было повторения, рассказывает все, как на духу. И эта заговорит. Ишь, как идет, словно пава выступает, гордо подняв голову». Он сплюнул, и так гаркнул: «Стоять! Лицом ко мне!», что Катя вздрогнула. Обычно приказывают «лицом к стене!», но повиновалась не задумываясь. Он приблизился к ней настолько, что она отступила и уперлась в стену. Ему это было и надо. Зажав ее между стеной и собой, он навалился на нее всем телом, и Катя ощутила его стоящий член под самой грудью. Так как он ее изрядно придавил, она не могла дышать и хватала воздух ртом, не зная, как поступить. Ударить она его не могла – он был властью, в руках которой она находилась. И только, когда она начала синеть, он отступил со словами:

– Почувствовала. Силища, да! Он скоро будет в тебе, готовься! Мне ты все расскажешь, если я его тебе в глотку засуну!

Он был уверен в своем праве и размышлять так, и говорить так, и поступать так, потому что эту его звериную наглость здесь поощряли. Он избавлял капитана от неприятной обязанности пытать женский пол, а в его руках они говорили все, что нужно было капитану.