На Пришибских высотах алая роса

Она провела Катю в просторную комнату, служившую и кухней и залом. Ловким движением провела влажной тряпкой по большому деревянному, грубо сработанному столу, и выставила на него еще теплую картошку в мундире и соленые огурцы. Катя с такой жадностью набросилась на съестное, что самой было стыдно, но она ничего не могла с собой поделать. Она не ела несколько дней. Утолив голод, запила настоем шиповника.

– Как звать тебя?

– Лиза.

– Спасибо, Лиза, тебе огромное. Ты меня дважды спасла. Один раз от изнуряющей жажды, второй раз – от голодной смерти.

– Ты можешь у нас остаться жить сколько хочешь. Я живу с дедом. Отец и братья на фронте, мама умерла, когда я была еще маленькой. Будешь мне сестрой.

– Спасибо за приглашение, но мне надо в город. Если можно, я поживу несколько дней, пока наберусь сил, чтобы пройти оставшееся расстояние. Только никому не говори, что я у вас живу. Идет война, и лишнее любопытство может навредить.

Прожила Катя у Лизы три дня. Ей бы еще пару деньков отъесться и отпиться, да за околицей послышался шум автомобиля. Это ехали немцы, а Катя совсем не хотела с ними встречаться, хотя у нее и был немецкий аусвайс. Лишние вопросы ей были ни к чему. Она огородами ушла в поле.

Долго блуждала по лесам и селеньям, пока в конце сентября не наткнулась на группу советских солдат, отставших от полка во время окружения. Увидев красноармейцев, и услышав русскую речь, она чуть не заплакала от радости: наконец-то, она у своих. Но радость ее была преждевременной. Ее, как и других солдат, примкнувших к соединению по непонятным причинам, под конвоем повели к командиру. Немолодой уже офицер, с красными от бессонницы глазами, задавал ей вопросы, на которые она не имела права отвечать. Катя только твердила:

– Отведите меня к майору Кочину. Он ответит на все ваши вопросы.

Ничего не добившись от нее толком, он сказал:

– Держись меня.

По реакции командира после того, как она произнесла фамилию «Кочин», Катя решила, что он знает его или хотя бы слышал о нем. Больше недели они пробирались по лесистой местности к линии фронта, и только в начале октября перешли ее, вернее перебежали. В ту ночь, командир разбудил ее:

– Не отходи от меня ни на шаг. Нам приказано этой ночью прорываться. Будешь бежать рядом со мной и, не дай боже тебе отстать или потеряться.

Так и держалась она его и тогда, когда вышли на рубеж прорыва, и потом, когда побежали. Она обезумела от сумасшедшего бега среди разрывов гранат и мин. Бежала, почти не пригибаясь, не пытаясь увернуться от автоматных очередей, не останавливаясь даже тогда, когда кто-то падал и просил о помощи, а, поняв, что ее не окажут, проклинал всех и все на свете. Катя бежала позади командира, тяжело дыша ему в спину. Она не остановилась даже тогда, когда он, зашатавшись, упал. Всего мгновение ей потребовалось для того, чтобы понять, что он уже не нуждается в помощи. Да, собственно, ее тут не кому и не оказывали по его же приказу.

Этот страшный бег, как по своему физическому состоянию, так и по психологическому напряжению, окончился так неожиданно, что в первые минуты Катя не поняла, что произошло, почему все падают на землю. И только теперь она услышала, что стрельба осталась далеко позади, и они у своих. А вот и они. Навстречу медленно настороженно, не опуская оружия, подходили красноармейцы.

– Не стреляйте! Мы свои! Мы русские! – закричала Катя.