На прощанье я скажу

За столом его место между Кейси и Дениз, напротив Чака и Руби, чьи сыновья ни секунды не сидят смирно. Заку и Бенни восемь и шесть; они как герои мультфильмов, которые никогда не останавливаются. Малыш Тоби спит в автомобильном кресле в углу комнаты. Все поют «шолом-алейхем», потом Рубен поднимает свой серебряный кубок и читает кидуш, затем разливает вино из кубка по маленьким серебряным стаканчикам, которые передаются по кругу за столом. Вино на вкус как сироп от кашля, липкой сладостью оно заливает язык и горло Сильвера. Они отправляются на кухню помыть руки из серебряного кувшина для омовений, возвращаются к столу, где Рубен произносит благословение и разрезает халу С обрядовой частью покончено, и Элейн с Кейси вносят суп.

Рубен вкратце рассказывает то, что говорил сегодня во время службы, и Сильвер поглядывает на Дениз, на то, как она слушает, смеется, понимает, что ей сейчас хорошо. Он бы хотел держать ее за руку. И он тянется к ней под столом. Бросив на него недоуменный взгляд, Дениз высвобождает руку и встает убирать тарелки.

Руби нарезает мальчикам курицу, украдкой обмениваясь с Чаком взглядами. Что-то назревает, тут явно имеется какой-то план, некая комбинация, и Сильверу остается лишь сидеть и ждать их хода. Он пытается обезоружить Чака пристальным и суровым взглядом, но брат упорно отводит глаза.

— Чак, — говорит Сильвер, и по тому, как мгновенно затихает стол, понимает, что, наверное, произнес это громче, чем хотел. Даже мальчики уставились на него.

— Что? — отзывается Чак.

— Не надо.

— Не надо — чего?

— Что бы вы ни задумали. Не надо.

Чак заливается краской и вопросительно смотрит на отца, не зная, что ответить. Рубен вздыхает и откладывает вилку. К нему столько лет приходят за советом, и он бесконечно проговаривает вещи, которые люди не в состоянии сказать друг другу. Сильвер впервые сознает, какое мужество требуется, чтобы зайти на минные поля чужих эмоций, и как это все отражается потом на самом человеке. Отец откидывается в кресле и замолкает, как делает порой посреди проповеди, когда нужно собраться с мыслями или силами.

— Сейчас у тебя непростой период, Сильвер, — говорит он. — Непростое время для нашей семьи. Мы сейчас здесь, потому что хотим понять, хотим помочь, точно так же, как и ты, я знаю, желал бы помочь, если бы кто-то из нас нуждался в этом.

Сильвер отодвигает стул и встает.

— Только не сейчас.

— Да погоди, — говорит Элейн. — Сядь. Мы не кусаемся.

— Я ценю то, что вы пытаетесь сделать для меня, но…

— Да сядь же ты, черт побери, на место! — орет отец и со всей силой стучит кулаком по столу.

Все подпрыгивают на своих стульях, малыш плачет. Руби вскакивает и берет его на руки, а Сильвер опускается на место. Дениз, вернувшаяся с кухни, тоже садится. Под столом она берет руку Сильвера. Они все глядят на Рубена, сидящего со сжатыми кулаками.

Сильвера как-то в седьмом классе отстраняли от занятий, потому что он списывал на контрольной, а потом еще и в старшей школе за курение травки в туалете. Он стащил ключи от машины и задом вывел отцовский «линкольн» из гаража, хотя еще два года не имел права садиться за руль. Однажды, в шестнадцать, при отце он обозвал Бога долбанутым придурком. Но он никогда не слышал, чтобы тот повышал голос, как сейчас. Да и никто из них не слышал. И Рубена все еще трясет от напряжения. В комнате стоит свинцовая тишина. Рубен выдавливает еле заметную грустную улыбку.

— Я люблю тебя, — говорит он. — Но ты ведешь себя эгоистично. И жестоко. Мы — твоя семья, и если ты так решительно настроен умереть, то, пока ты еще жив, тебе придется вести себя с нами по-другому.

Его рука все еще дрожит, и лежащий рядом нож вспыхивает в свете хрустального подсвечника. Сильвер закрывает правый глаз и различает лишь этот тонкий полумесяц света, то разгорающийся, то тускнеющий в море темноты. Он открывает здоровый глаз, и комната некоторое время покачивается, прежде чем обрести четкие очертания.

Рубен бросает взгляд на Элейн, приглашая ее взять слово.

— Я люблю тебя, Сильвер, — говорит Элейн довольно сухо, хотя голос ее дрожит от напряжения. — Я люблю тебя с самого твоего рождения. Ты разъезжал со своей группой вместо того, чтобы заниматься семьей, потом вы с Дениз развелись, а мы с отцом проводили все выходные с Кейси, потому что ты был неизвестно где, занимаясь неизвестно чем, вместо того чтобы быть нормальным отцом, — но я ни разу не осудила тебя, ни разу не сказала, что ты ведешь себя безрассудно или эгоистично. А может быть, и стоило. Не знаю. Просто я хотела, чтобы ты не отдалялся, чтобы, когда ты наконец надумаешь вернуться, тебе было куда прийти. Но теперь, теперь я скажу тебе, что думаю и что думают твой отец, и Чак, и Дениз, и Кейси, и все здесь, кто, несмотря ни на что, по-прежнему тебя любит. Мы будем говорить, а ты будешь слушать.

Ее голос срывается, но она заканчивает речь решительным кивком и садится.

Рубен кладет руку поверх ее ладони, одобрительно кивая, затем смотрит на Чака:

— Скажи и ты что-нибудь.

Чак переводит взгляд на Сильвера и с робкой улыбкой откашливается.