На пустом месте

Со стороны это выглядит так. Был известный даос, вызыватель демонов и их же заклинатель Пе Ле Вин. В литературных и житейских делах ему помогал могучий демон Ва Гри Ус. Пе Ле Вин подключался к заветному Источнику истины, черпал оттуда страниц по двести в год и относил Ва Гри Усу, который за это подключал его к Источнику удовольствий. Но скоро удовольствий, доставляемых Ва Гри Усом, Пе Ле Вину стало не хватать. Он понял, что достоин большего, и прибегнул к более могущественному демону Экс Mo. В дар ему он принес свой новый роман, написанный после многолетнего молчания,- «Дэ Пэ Пэ Эн Эн».

– Хорошо,- сказал более могущественный демон.- Я подключу тебя к источнику совершенно неземных удовольствий. Это будет круче, чем порошок Пяти Камней. Но за это ты будешь приносить мне по роману в год.

– А Хули,- ответил Пе Ле Вин в знак согласия и кровью подписал договор с демоном.

Именно такой роман он и принес демону Экс Mo год спустя. Но поскольку название «А Хули» – по имени главной героини – выглядело недостаточно бонтонным и чересчур рискованным, пришлось выдумать альтернативное – «Священная книга оборотня».

Честное слово, я пишу это не по заказу могущественного демона Ва Гри Уса, у которого сам иногда печатаюсь, и не из желания наехать на действительно лучшего писателя современной России Пе Ле Вина. Просто между Пелевиным ранним и средним – до «ДПП», и поздним, то есть нынешним, слишком уж отчетливая и печальная разница. От новой книги Пелевина у меня ощущение тягостное, но совершенно определенное: умел человек делать волшебные вещи. Например, выдувать долгоживущие мыльные пузыри, радужные, легкие, навевающие такую же глубокую и светлую грусть, какую внушает весенний закат на окраине города. Выдувание пузырей требовало слишком много душевных сил. Воздуха, в конце концов. Автор сообразил, что их можно скатывать из навоза, как, собственно, и поступал один из его героев. И стал скатывать навозные шары, выдавая их за пузыри. Все бы ничего – форма и даже некоторая радужность,- но из его сочинений начисто исчез воздух. И потом, они больше не летали.

Не то плохо, что Пелевин написал циничную книгу, в чем его уже начали упрекать; она не особенно циничная и даже наивная. Плохо то, что впервые в жизни он написал книгу скучную. Даже в «ДПП» было много живого – отвращение, например. Монолог лисы-оборотня – довольно бесперспективная форма, если вдуматься: лиса живет на свете не одно тысячелетие, и все ей очень надоело. Пелевин остроумен и изобретателен, когда высмеивает толстовскую, либеральную, арийскую философию, но столь любимая им восточная тоже не больно-то плодотворна. Ну скажешь ты раз, что весь мир есть только боль барона Мюнхгаузена, держащего себя за яйца над болотом (образ из нового романа). Ну скажешь два. Ну построишь двадцать два диалога из тяжеловесных софизмов. Но скучно же, и не этим Пелевин был драгоценен. Драгоценна была его способность бешено ненавидеть окружающую реальность и прозревать в ней зарницы иной. А теперь и зарниц никаких – потому что реальность очень уж сгустилась,- и отвращения никакого: одна скука. Отсюда и фельетонность фабульных ходов – волк-оборотень в погонах, интеллигент-стукач, Шариков, улетевший в космос…

Пелевин по-прежнему способен сочинить смешной афоризм, например: «Если разобраться, человеческая история за последние десять тысяч лет есть не что иное, как непрерывный пересмотр итогов приватизации». Но это ничуть не более праздничный и творческий взгляд на вещи, нежели допущение, что человеческая история за последние десять тысяч лет есть непрерывная эволюция производительных сил и производственных отношений. Даосизм ничуть не веселее марксизма, особенно когда он становится единственным руководящим и направляющим учением. Правда, пишущие о романе уже успели отметить, что у Пелевина наконец-то появились любовные (и даже эротические) сцены, и в них действительно чувствуется нечто живое… какая-то еще живая, хотя уже задыхающаяся тоска. Подозреваю, издатель попросил «клубнички» и получил ее аж два раза, со сливками. Но, ей-богу, беседы крысы Одноглазки с цыпленком Шестипалым имели куда более непосредственное отношение и к любви, и к литературе.

И ведь не сказать, чтобы талант его куда-то делся. Талант есть. В сцене, в которой волк-оборотень доит корову-Россию, доящуюся, естественно, нефтью, видны совершенно звериная мощь и такая же волчья интуиция. Чтобы доиться, корова должна расплакаться. Эта зверино-сентиментальная, покорная и нерассуждающая душа страны проживания видится Пелевину во всех деталях, и тут он впервые за весь роман равен себе, даром что стилистика эпизода скорее сорокинская, нежели пелевинская.

А в общем, скучно оборотню на свете. Столько лет живет, а толку чуть. Свинья, как лениво замечает Пелевин, создана так, что не может взглянуть на небо. То-то в его лисе и волке так отчетливо проглядывает свинство…