На путях исторического материализма

Однако реальное содержание и направление маоистского эксперимента в Китае оказались очень далекими от идеальных представлений о них, так широко распространившихся за рубежом. Уже к началу 70-х годов инерция необузданной антисоветской кампании — поначалу достаточно внятной, а затем все более неуравновешенной и истеричной — привела китайское государство к тесной дружбе с правительством Соединенных Штатов Америки и ко все более выраженному отказу от поддержки или выражения солидарности национально-освободительным движениям в странах «третьего мира» в обмен на дружеские отношения с наиболее жестокими и реакционными режимами на трех континентах, от Чили до Заира и от Ирана до Судана. Внутри страны становилось все более очевидным, что «культурная революция» не только стала предметом манипуляций той самой бюрократической верхушки, против которой она была столь явно первоначально нацелена, но и на практике превратилась в нечто, совершенно отличное от некогда декларируемых целей,— в гигантскую чистку партийного и государственного аппаратов, повлекшую за собой широкомасштабные политические репрессии с миллионами жертв; в экономический застой, усиливающийся в связи с растущими демографическими проблемами; в идеологический обскурантизм, порождаемый тем, что культура и образование пришли в упадок под действием иррационализма культа личности Мао, превзошедшего культ Сталина. Итоги оказались гораздо ужаснее, чем после эпохи Хрущева перед этим. Всеобщее отрицание народом «культурной революции» после смерти Мао было подавляющим. Реакция на него скоро стала во многом напоминать прагматический образец, либеральный и циничный одновременно, самого хрущевского реформизма. Эта мрачная парабола не могла не оказать значительного воздействия на развитие марксизма на Западе, который наблюдал за событиями издалека. В результате, однако, оно приплюсовалось ко второму решающему опыту этих лет. «Культурная революция» и ее последствия были восточной ересью в находящемся под советским влиянием международном коммунистическом движении. Возникновение еврокоммунизма 10 лет спустя было симметричной западной ересью. Его отправной точкой также стала критика наследия сталинизма в Советском Союзе и замораживания перспектив внутренних реформ в СССР и в Восточной Еропе. Но тогда как маоизм был реакцией прежде всего на реформы Хрущева, еврокоммунизм — возникший позже и более четко тематически выраженный — был ответом на похороны реформ Хрущева в 60-е и 70-е годы, время усиления брежневского режима. По-настоящему еврокоммунизм ведет свое происхождение со вторжения Советского Союза в Чехословакию, с полным единодушием осужденного западноевропейскими компартиями. Еврокоммунистическая альтернатива русской модели, какой она сложилась к середине 70-х годов, обращала особое внимание на необходимость сохранения всех гражданских свобод, характерных для буржуазной демократии, при любом типе социализма, который был бы на Западе, в политическом устройстве, обеспечивающем права личности наряду с многопартийностью, поддерживающем парламентские учреждения и отвергающем любой внезапный или насильственный разрыв с частной собственностью на средства производства. Другими словами, это был мирный, постепенный, конституционный путь к социализму, диаметрально противоположный модели Октябрьской революции.

Привлекательность этих предложений для многих уцелевших представителей западного марксизма и их наследников была достаточно объяснима. Тот факт, что руководство крупнейших компартий Запада, прежде всего Италии, Франции и Испании, заняло еврокоммунистические позиции, можно было расценивать как запоздалое официальное признание неортодоксальногом взгляда на социалистическую демократию, который отличал западную марксистскую традицию с момента ее зарождения. Критика с этих позиций советской модели в конце концов присоединилась к критике, начатой Коршем или Грамши 40 лет назад.