На радость и горе

Но тут уже все почувствовали себя проще, уверенней: если один раз сработали влад, то почему не получится во второй? И теперь нет отдельных людей в кабинах: не видишь, а чувствуешь пальцами рук, как тянет соседний трос и мгновенно подыгрываешь ему, и будто телом своим ощущаешь тяжесть котельной, вдруг ставшую легкой.

Не тросы гудят — нервы гудят, но нет сумбура в звуках, они кажутся согласными, и нет тревоги, а есть азарт и строгий расчет в движениях — не думаешь, а знаешь, что случится секундой позже.

Шадрин дирижирует.

Серенькое низкое небо, серые бока котельной, но дорога словно бы пораздвинулась, а в душе светопад. Ах, «дура-дуреха»! Чуть накренившись, с каким-то даже изяществом она выписывает полукруг — берег Амги!

Шадрин скрещивает руки.

Слесари бросают под гусеницы «закусь» — заранее приготовленные шпалы.

Теперь-то можно и закурить, выйти из кабины, размять занемевшие ноги, и будто бы невзначай толкнуть соседа плечом, и промолчать, если кто неловко пошутит.

Шадрин побрел на сопку за шапкой.

Уже вечерело. Можно бы остановиться здесь на ночлег, но каждому, наверное, жалко утратить не остывшее чувство азарта и радости, еще минуту назад такое острое, да и трудно, должно быть, будет заснуть, думая, как-то им еще дастся переправа через Амгу, — вот он рядом, ледяной мост, синеет свинцово, угрюмо. И поэтому никто не спорит, когда вернувшийся бригадир командует:

— Переправу брать с ходу. Один палец в воздухе — первая скорость, два — вторая, пять — пятая… Главное — не робеть! — скуластое, мокрое от пота лицо его улыбается, будто у самого Шадрина ни капли робости нет.

— Эх, жизнь! Вчера не догонишь, а от завтра не уйдешь!..

Разошлись по машинам, поглядывая на голую тоскливую тайгу.

Над самым берегом крутизна, сперва надо спустить котельную с нее. Шадрин свистит что есть мочи. Тупорылая махина ползет к обрыву, кренится. Шадрин тут же выбрасывает вбок левую руку — головные тягачи тянут левее. Задние держат.

Выровнялась!

Нависла, напирает на коренной трактор, в котором сидит Бондаренко. Тот, не отнимая от рычагов рук, высунулся из кабины, оглядывается. Даже издали видно — щеки его побелели. Или это кажется? Только бы не струхнул, не дернул резко! Нет, тянет ровно, не давая провиснуть тросу.

А Шадрин крестит воздух правой рукой. Задние машины скользят на тормозах за обочину, юзят. Слесари опять бросают под гусеницы шпалы, от них только щепки летят! Котельная вздрагивает, только бы не набрала скорость, только бы!.. Но и мертво тормозить нельзя — порвет тросы, тогда… Лучше не думать об этом!

Бригадир стоит, видный всем, будто спокойный, будто все идет как надо, — руки, пальцы четко командуют.

Сантиметр за сантиметром, каждый — как пропасть. В какую-то секунду брюхо котельной зависло в воздухе — тормозить, тормозить! Летят кверху раздробленные куски шпал. Ах ты, голубушка! Как-то обмякнув вся, котельная ступает на лед. Шадрин крутит над головой шапкой.

Не медля, слесари расцепляют поезд, задние машины бегут в голову, схватываются одна за другую стропами. Теперь главное — скорость!

Враз взревели тягачи, выскочили на ледяной понтон. Шадрин — уже на другом берегу — размахивает обеими пятернями, кричит хрипло:

— Газу! Газу!..

Из-под гусениц — взбрызгами синие крошки льда. Раздается глухой треск, стон, и еще, еще, будто взрываются глубинные бомбы. Видно, как по всей реке проседает, гнется наст. Из прорубей, пробитых неделю назад, замерзших, а теперь лопнувших, фонтанами выдавливается черная вода, Вся долина Амги дымится на морозе, и уже не разобрать, где, что, как… Шадрин давно сорвал голос, но еще пытается кричать:

— Газу! Газу!..

Левый крайний трактор вдруг скатывается с ледяного моста — порвал трос. Но Бондаренко — циркач! — мгновенно тянет державу, правее, и все — дружно за ним.

Берег!

Прошло несколько минут, а кажется — вечность. Бригадир изнанкой шапки вытирает лоб. Ребята выскочили из кабин, окружают его.

— Что, Леонтьич, порядок? — и заглядывают в его глаза, повлажневшие в улыбке, черные, чуть навыкате.

Шадрин молодой еще: лет двадцать пять, но все в бригаде зовут его по отчеству — Леонтьич, или, как принято именовать бригадиров, иронической кличкой — Бугор.

— Порядок… Перетрусил я за вас, лучше бы на медведя без ножа сходил, — говорит он.

Подскочил Бондаренко.

— Бугор! Полагается?

— Полагается. Тебе, Вася, — первому, — он достает из кармана ключ. Бондаренко выхватывает его и резво бежит к котельной, отмыкает заветную дверцу, несет бидон со спиртом.

На бегу он кажется длинным, нескладным, нелепо размахивает красной, без рукавички, культей, скалит зубы.

— Еще бы не первому! — и тут же наливает себе в перевернутую крышку бидона спирт, пьет залпом, жадно хватает горстью, ртом снег и замирает на секунду, закрыв глаза.

— Ох, словно Христос босыми ножками по душе прошелся! — еще наливает, пьет и, развеселившись, ногою лихо смахивает с придорожного пня снежную шапку, садится на него. Теперь он чувствует себя главным в компании, покрикивает: