На радость и горе

— Разводи костер! Живо! Шевели ногами, коль мозгов мало! — глаза у него голубые, бесхитростные, морщины скрыты пятнами машинного масла. Наверное, он и себе кажется сейчас юным, всемогущим.

А ребята и без того уже поставили на поляне две треноги, повесили на них ведра со снегом, бухнули туда тушенки, лапши, сели в кружок. Рукавиц не снимают — мороз, пока несешь ко рту ложку, в ней уже пленка стылого сала.

Да, так и не нагнал их до сих пор бало́к-обогревалка, обещанный начальником гаража. Шадрин послал уже три записки со встречными шоферами на базу в Юхту, но ответа не получил. Каждый вечер разговоры только об этом, но сегодня про такой пустяк никто не вспоминает, наоборот, шутят:

— Пить, что ли, или умыться спиртом?

— Медведь в тайге тоже не умывается.

— Ништо, зато шкура на скулах не шелушится!..

Одно ведерко вычистили и второе. Шадрин разливал спирт. Все довольны им, подтрунивают над бригадиром, над его сорванной глоткой. А он вдруг в какой-то момент стал противен сам себе. Подумал: «Ну да, как купчик удачливый. Прошли перекат, баржу не разбило, а в барже — состояние. Выкатывай купчик на берег бочонок хмельного, пей, бурлаки!.. Стоит недорого!»

Давно ли и он был таким же вот трактористом, слесарем, крановщиком — на все руки, как и положено на Севере каждому, ну, может, у него было упрямства, смекалки побольше, чем у других, кончил курсы механиков, и вот уже — начальничек, добрый дядя, от ласки и гнева его зависит каждый. Он — свой, но вроде бы уже и не свой, одно слово — «начальничек». А сделать для них, помочь им не может даже в малой малости. Проклятый бало́к!..

Кое-кто ушел уже в свою кабинку — спать, согнувшись в три погибели. Остальные сидят у костра. Бондаренко набросал рядом веток, на них — кожушок, улегся, пояснив:

— Нежный я человек. Не могу в кабине: мотор тарахтит, все вибрирует, и от этой вибрации у меня нос щекоти́т. Прошлой ночью зажал кончик в кулак, только тогда и заснул. Так-то лучше!..

Посмеялись. «Мне бы его характер!» — с искренней завистью подумал Шадрин. А Василий опять лясы точит:

— Хорошо… А бабы наши сейчас маются на пуховых перинах. Бедолаги!..

Про женщин разговор поддерживают с охотой, от шуток — уши вянут, но за ними — тоска: у каждого в том ли, другом поселке осталась одна, любимая или привычная, но одна. Как-то они там, одни-то?.. Неделями мотаешься по трассе, ночи на Севере длинные, скучные, а холостых парней на стройке навалом. Холостежь — это народ такой!..

Липкие, злые мысли поневоле лезут в голову, и, может быть, поэтому чем грубее шутка, тем кажется лучше.

— Я однажды со своей упорол штуку! — говорит Бондаренко. — Она еще здесь с мальцом жила… Сбрехал, не знаю зачем: в ночь, мол, ехать. А ехать-то еще завтра. Ну, собрала она мне бельишко, сала кусок, хлеба, лука, еще что-то. Посидели, чаю попили. А мне все мнится, быдто торопится она, быдто спешит меня выставить. Как кольнуло что-то! Но виду не показываю, молчу. В комнате жарко, так я фортку открыл. Поцеловались на прощанье, как положено. Она вся такая теплая, мягкая, уходить, ну, никак не хочется! — Тут кто-то гоготнул, но его оборвали. А Бондаренко продолжал говорить, улыбаясь, вроде бы даже весело: — Ушел я. И к кирюхе одному, дружку. Да вы небось знаете его: Ганька Банников. Вот он. Не раз у меня гостевал, и я приметил: Галина моя ему по сердцу, да и он ей тоже, кажись. Говорю: «Друг ты мне али нет? Если друг, иди сейчас ко мне, на вот, пару бутылок я купил, и приударь за Галькой. Только, чтоб все всерьез было, по-настоящему, хоть на рожон лезь, пенял?..» А Ганька за бутылку на все пойдет, да и парень он такой — молоток, что надо! Согласился.

И вот, ребята, хотите верьте — хотите нет! Ночь, мороз, получше сегодняшнего, даже звезды на небе — и те не мигают, на земле туман, темень, только окно желтит. Стою я, мнусь под этим оконцем, под своим собственным, и слушаю. Стекло закуржавело, мне хоть и не видно ничего, а слышно. Слышу: стаканами чокаются. «Так!» — думаю… Столько вдруг злости во мне объявилось, никогда и не думал, что в человеке ее столько быть может! Не знаю, что делать: то ли окно бить, то ли дверь ломать, то ли… Но я стою, слушаю. Минут двадцать прошло! Голоса их то тише, то звонче, а слов не разобрать. Приемник включили — уют, стало быть, создают, гады! И вдруг слышу: хрясть, хрясть — это она его по щекам. Он взвыл даже, тут уж и я слова понял: «Что ты, дура, ведь я понарошке!» Она кричит: «Я те дам понарошке! Василий приедет, он тебе ноги к загривку загнет!» Вывалился Ганька с крыльца, телогрейка, и та под мышкой…

Ребята, кто помоложе, хохотали.

Шадрин вспомнил свой дом в Юхте и комнату жены, Нины, всю заставленную игрушками: чешский Гурвинек, и чукотское костяное, клыкастое чудище, и клоун с оранжевыми щеками, и красавица японка в кимоно, а под лампой на резинке — дюжий цыган в красной косоворотке. Нина говорит, что это — он, муж: глазами похож. И говорит, что, когда он на трассе, ей среди этого многолюдства лучше. Поженились они недавно.

Сказал хмуро:

— Жалко, не я этим твоим дружком был.