На рассвете

Вдруг в темноте я заметил маленькую женскую фигурку, подошел поближе. Женщина громко плакала, и выкрикивала странные, дикие слова. «Все обманывали меня – кричала она, захлебываясь от слез, – все лгали о своей любви ко мне. Даже мать любила больше деньги, чем свою дочь, она склонила меня к замужеству, надеясь на богатство их проклятого дома! И Накдимон лгал мне… все говорил: «Любовь моя… Любовь моя»…а сам тащил меня за локти на казнь! И Миха клялся в вечной любви, а сам… там в саду… струсил… свалил всю вину на меня! Но ты… – и женщина, будто безумная, стала грозить кулачками в сторону крестов, – ты обманул меня хуже всех! Ты сказал, что не осуждаешь меня. Ты велел больше не грешить! Я поверила тебе… Я старалась! Но они все равно ненавидят меня. Всегда будут помнить мою вину! Всегда будут тыкать ею мне в глаза! Я думала, что у тебя – великая сила, а ты оказался обычным, слабым, грешным человеком. Сам себя не смог спасти!..»

Я дотронулся до ее рукава, она вздрогнула и обернулась. Она была совсем молоденькая, почти девочка. Да ты и сам это видишь, ведь это было всего год назад, – и пастух вновь склонился над раненой и нежным отцовским движением откинул с ее лба спутанные волосы. – Я хотел позвать ее с собой, утешить, накормить, обогреть, но она отшатнулась, и на ее заплаканном лице заиграла нехорошая ухмылка. «Что тебе, пастух? Может быть, тебя некому согреть ночью? Я могу пойти с тобой! Ха-ха! А ты дашь мне за это хлеба и сыра, согласен? А еще я хорошо танцую. Смотри!», – и она бесстыдно заиграла бедрами. Ее одежды насквозь промокли и плотно облепляли тело, и от этого ее движения казались вдвойне непристойными. «Ну что ты, дитя? – замахал я руками. – Успокойся. Мне ничего от тебя не надо. Я просто хочу предложить тебе кров и пищу – скудную, может быть, но честно заработанную». В ответ на это она расхохоталась, будто и впрямь тронулась умом, потом повернулась и устремилась вниз по склону холма. Я бросился за ней. Сердце мое сжималось: мне было нестерпимо жалко эту несчастную девчонку. Я понимал, что у нее какое-то горе, которое она старается подавить дерзостью и бесстыдством. Мне хотелось уберечь ее от страшного, непоправимого шага, который безвозвратно сломает ее жизнь.

Нагнав ее, я схватил ее за рукав. Она остановилась, откинула с лица мокрые пряди, и уставилась мне в лицо все с той же недоброй, обидной усмешкой. «Ты хочешь предложить мне скудную пищу, пастух? Так ты сказал? Ха-ха-ха! А я не желаю скудной пищи. Если Бог, – тут она вновь погрозила кулачком то ли в сторону крестов, то ли в небеса, – если наш всемогущий Бог создал меня для такого ремесла, я и буду им кормиться! И не скудной пастушеской пищей, нет! Я пойду туда… вон, видишь те огоньки? Это претория. Там, я думаю, мне заплатят получше, чем грубой лепешкой и куском незрелого сыра. Да нет! Я вообще уйду отсюда, из этого проклятого города. Пойду в Кесарию, что лежит на берегу моря. Не знаю, что такое море, но там, я слышала, люди живут богато, весело, почти как в самом Риме. Там никто ничего обо мне знать не будет, никто не оскорбит и не бросит в меня камень». И она вырвала свой рукав из моих пальцев, поспешно зашагала прочь и вскоре скрылась из глаз.

– А что потом? – спросил молодой с волнением в голосе.

– Ну, что потом! Потом ты и сам знаешь… Ты же слышал, как пастухи во всей округе и ремесленники в селениях от Йерушалаима до этих мест, рассказывали о девчонке-плясунье, которая за пищу и ночлег тешит их танцами под бубен и ласками на охапке соломы или на шкуре у ночного костра. Вот, видно, она и добралась туда, куда мечтала попасть – в город на берегу моря, где живут весело и богато. Только счастья ей это не принесло.

Костер тем временем хорошо разгорелся, и в его пляшущем свете пастух заметил, что раненая пришла в себя и взгляд ее сделался осмысленным.

– Что с тобой произошло, дитя? – спросил ее пастух. – И как ты оказалась здесь, в окрестностях Кесарии, так далеко от дома?

– Ты… разве… меня знаешь? – простонала она.

– Да, знаю, дитя! – Вспомни… год назад… там… у Лобного места… Ты стояла во мраке, под дождем, плакала и неистовствовала, и кричала, что кто-то обманул тебя. Помнишь?.. Я пытался тебя успокоить, но ты убежала. Скрылась во мгле, за стеной дождя.

Раненая вдруг приподнялась на локте и уставилась пастуху прямо в глаза.

– Он не осудил меня… – прохрипела она. – Он сказал: «Ступай и не греши больше»… Но я… не послушалась! Я не сумела!.. Как думаешь, старик, Он простит меня вновь?..

Она бессильно откинулась на шкуры, и дыхание ее стало прерывистым.

Пастух вздохнул, вернулся к костру и стал в задумчивости мешать уголья. Остаток ночи оба провели в молчании, прислушиваясь к неровному дыханию и стонам умирающей. По очереди они подавали ей воду и смачивали пересохшие губы, чтобы облегчить ее последние часы.

На рассвете ей стало как будто легче, она задышала ровнее и принялась что-то бормотать. Старший пастух опустился на колени и склонился к самому ее лицу, почти приставив ухо к ее губам.