На развалинах мира

Дни шли за днями, ночи сменяли одна другую. Я перестал их считать, запутавшись и сбившись однажды, а после и вовсе решив, что мне это ни к чему. Даль терялась – либо в дымке множества пожарищ, либо в хлопьях падающих с неба. Меня стали преследовать шорохи. Не то, чтобы отчетливо различаемые звуки, вроде грохота упавших стен или треска сгорающих деревьев – к тому я привык, нет. Шорохи были иного рода – вроде неспешного шага поблизости, или хлопанья крыльев и бормотания за спиной. Обрывки разговоров… От постоянного напряжения начинала болеть голова. Я вертел ею, пытаясь избавиться от подступающего кошмара, и погружался в какое-то болото, из которого выбирался только после тяжелого и рваного сна. Сказывалось сотрясение, полученное мною вначале. Если бы еще и ночь была такой, какой она должна была быть – мне стало бы совсем худо. Но смены времени почти не существовало, и я больше полагался на часы биологические – когда хотел спать – спал. Когда чувствовал в себе силы идти – шел. Постоянная хмарь, висевшая с облаков, напоминала мне, что я нахожусь среди гигантского кладбища. Она сыпалась на землю в виде мокрых хлопьев, которые методично присыпали всю поверхность. Настоящих дождей не было – только такие, из пепла и грязи, которые мне уже осточертели, и капали почти безостановочно. Их я уже не боялся и старался прятаться лишь от крупных хлопьев. Это все перестало быть цивилизацией. И я сам становился дикарем, жадно усматривающим, где бы найти добычу. Я продолжал свое сражение за жизнь – не зная, нужна ли она мне вообще. Иногда я начинал разговаривать сам с собой – и пугался собственного голоса. Меня разбирал беспричинный смех, я улыбался, наблюдая, как горит какое-нибудь дерево или дом, порой захлебывался в истерике – и так же быстро успокаивался, смутно понимая, что надо остановиться. Нет, я еще не сходил с ума – я четко отслеживал все, что видел, закладывая эту память, куда-то, внутрь – но, наполовину отключенное сознание, не могло воспользоваться этими знаниями. Я мог по несколько раз пройти по одному и тому же месту, прежде чем понимал, что здесь был неоднократно. Настоящий дождь пролился лишь однажды. Ливень, сорвавшийся неожиданно, обрушил сверху столько воды, что все покрылось сплошными потоками текущей грязи. Я промок за несколько секунд. Вода, хлеставшая не переставая, уже залила все низины и теперь подбиралась выше, угрожая самым настоящим наводнением. Я поразился – такого ливня мне еще видеть не приходилось. Может, где-то там, в тропиках, такие и были обычным явлением, но здесь совсем иные широты. Вода стала касаться моих ног, и мне пришлось подняться повыше. Видимости уже не было никакой – все сливалось, в бешеных струях, и нельзя было даже увидеть собственной руки, если протянуть ее перед собой. Сплошная стена воды! Я представил себе, что крысы – если мне не показалось тогда – должны толпами валить на поверхность. Дождь закончился столь же резко, как и начался. Словно из перевернутого ведра выплеснули все, и в нем не осталось ни единой капли. Все и всюду было залито водой. Это был первый такой ливень, который мне пришлось пережить. Он, на какое-то время, очистил небо от хмари и убрал нависшую над городом тучу смога и пепла, создающую впечатление постоянных сумерек. Стало значительно светлее, а видимость улучшилась. Вода быстро исчезала в провалах, и скоро лишь многочисленные лужи напоминали о том, что недавно бушевал такой сильный дождь. Я разделся, выжал одежду и вдруг заметил, что не чувствую холода. Однако это впечатление было обманчивым – через несколько минут меня пробил сильнейший озноб, и я стал энергично растирать себя руками, чтобы согреться. От холода мелькнуло – не надо хищников – одного мороза хватит, чтобы все кончилось… А какая, собственно, разница? Я переждал дождь и опять пустился в странствия, поглощенный только одним – вода, еда, ночлег… Где-то, в самой глубине, на самом дне сознания, теплилось – так нельзя, ты не должен быть таким. Временами я чувствовал в себе раздвоение, и та половина, которая отвечала за физическое сохранение, подавляла другую настолько сильно, что лишь малая часть меня еще ощущала себя человеком. Может, только часы отделяли меня иногда от того, чтобы полностью впасть в безумие – и тогда, по разрушенным улицам бродило бы еще одно дикое существо. Я сам удивлялся тому, что со мной творится – не замечать изменений, происходящих в организме, было нельзя. Обострились слух и обоняние, появилась ловкость, присущая скорее кошке, чем человеку. Порезы затягивались так быстро, что не требовалось даже бинтов. То, не распознанное вначале чувство, которое предупреждало о всевозможных угрозах, теперь было со мной всегда – и не раз спасало меня от поспешного шага или поступка. Может быть, я не мог им управлять, но предвидеть опасность, по крайней мере, за секунды до ее появления – мог всегда. И, чем серьезнее была такая опасность, тем быстрее и четче я ее ощущал. Но плата за эти способности становилась все выше и выше – я постепенно забывал о том, что я человек. Я помнил свое имя, помнил все, что со мной происходило. Помнил прошлое – хотя относился к нему, как к чему-то, ничего не обязывающему… И догадывался, что если так будет продолжаться, то в один прекрасный момент я и вовсе превращусь во что-то такое, что земля еще не видела на себе. Меня это пугало – может быть, именно поэтому перерождение еще не завершилось, не приобрело такую силу, справиться с которой я бы уже не смог. Исподволь, раз за разом я терял присущие человеку черты. И, хоть пока не изменился внешне, внутри, в своих мыслях, я уже стал сравнивать себя со зверем. Соответственно, будто ни откуда, в руках появилась сила, которой просто не могло быть раньше. Один раз, запасая себе дров для костра, я уцепился в одиноко стоявшее деревце и вырвал его с корнем – и только потом, с удивлением, заметил, что раньше такого мне сделать было не под силу. Взяв его в руки, я стал сводить их вместе – и оно хрустнуло, сломавшись посередине. Меня это больше обрадовало, чем потрясло, хоть это был один из признаков того, что я меняюсь. Я повторял этот фокус со многими предметами, а один раз решил согнуть и трубу, с которой не расставался. Она подалась легко, и я сразу решил ее выбросить – зачем она такому сильному человеку? Человеку ли? Со мной что-то происходило. Я часто впадал в оцепенение и подолгу стоял на одном месте, качаясь как маятник. Очень быстро отросли волосы на голове. Грязные и спутанные, они защищали от ветра, и я перестал укрывать ее тряпьем. И, все же, еще оставалась какая-то грань, за которую я не смел перейти. Я не прикасался к человеческим телам, не смотрел на них, как на возможный способ утолить постоянно мучивший меня голод. И, хоть сознание атрофировалось почти полностью, но запрет на это оставался в силе даже в самые мучительные вечера, когда мне совсем ничего не удавалось найти.