На рейде "Ставрополь" (СИ)

- А ведь я как раз и приехал, чтобы оказать вам небольшое содействие именно в этом вопросе, - заулыбался Лаврентьев. - Помните, мы ведь как-то на эту тему уже говорили, и я пообещал вам подыскать посредника на предмет закупки овощей? Так вот: я его нашел. Но... есть ли у вас деньги, господа?

- С деньгами плохо, - признался откровенно Грюнфильд. - В рублях около тысячи, а в долларах и фунтах - почти совсем ничего. Юаней же, как говорится, и вообще кот наплакал.

- Давайте же мне поскорее эти ваши доллары, юани и фунты, - решительно сказал гость. - Все давайте. В таком случае завтра вы получите на них картофель и зелень. Посредник, скажу вам правду, ждет меня уже сейчас на берегу.

Скромно выслушав благодарность капитана и положив в карман деньги, гость достал блокнот и вырвал из него листок бумаги.

- Позвольте написать расписку, - сказал он. Но Грюнфильд остановил его.

- К чему эти условности, Алексей Алексеевич? - вздохнул он. - Наша с вами дружба стоит намного дороже всех этих юаней и долларов, и я не допускаю даже мысли, что вы можете употребить их без пользы для нас. Да и, кроме всего прочего, что мы сможем сделать и в худшем случае с вашей распиской? Ровным счетом ничего. Само небо послало вас нам, дорогой Алексей Алексеевич!

Лаврентьев молча наклонил седую голову, как наклоняет ее человек, принимающий давно заслуженную им благодарность...

После его отъезда ликование на судне приняло поистине всеобщий размах. По поручению Копкевича боцман составил список желающих съехать завтра на берег. Оказалось: желают все до единого!

- Придется все-таки человек шесть-семь оставить, - сказал капитан Шмидту. - Для порядка, конечно, для проформы, никак не более. Вы сами-то, Август Оттович, поедете?

- Как вы, не знаю, - неторопливо ответил второй помощник. - А я, Генрих Иванович, не поеду.

- Почему же, дорогой мой? - изумился от всего сердца Грюнфильд. - Столько времени без суши и не поедете. Я - капитан, мне положено остаться на борту. А вы бы могли немножко развлечься.

- Нет, Генрих Иванович, - упрямо тряхнул головой Шмидт, - и не уговаривайте, не поеду. Уж больно, доложу я вам, не понравился мне разговор с этим самым Цзяном. С чего это он нам такую честь оказывает? Откуда любовь такая?

- Право же, Август Оттович, - досадливо поморщился капитан, - вы с Копкевичем во всех и всюду видите нечто подозрительное! Просто-напросто водка развязала китайцу язык, и он решил как-то нас облагодетельствовать. Ежели вы твердо решили не съезжать на берег, то тогда оставайтесь за старшего, а я с удовольствием проведу вечер в клубе моряков.

- Хорошо, - кивнул согласно Шмидт. - Только я попрошу оставить на борту не менее дюжины матросов.

Грюнфильд удивленно посмотрел на него:

- Уверяю вас, Август Оттович, что подобная мера предосторожности совершенно излишняя. Впрочем, береженого бог бережет. Будь по-вашему...

Тревожная ночь

Ночь с субботы на воскресенье выдалась на редкость тихой и очаровательной. Абсолютный штиль успокоил море, сделав его ласковым и приветливым. Угомонились на берегу голосистые, шумливые китайцы, прижались к причалам яркие джонки.

Многие матросы приспособились на своих сундучках писать письма родным и близким в Россию, которые надеялись завтра в городе сдать на почту. Первое в жизни письмо написал домой, в Одессу, печатными буквами кочегар Кожемякин: от нечего делать кто-то выучил его читать и писать. Целярицкий устроил для матросов нечто вроде историко-географического кружка, а Шмидт в свободное время занимался с ними корабельной теорией.

Запечатал в серый конверт свое послание во Владивосток и Иван Москаленко. Откинул назад голову, и невольно задумался. Вспомнился вдруг с поражающей отчетливостью Приморский бульвар, вспомнилась красивая девушка Ксюша, которой он говорит"До завтра!". И она отвечает ему: "До завтра, Вань!.." Как же давно все это было, четыре с лишним месяца назад! Он долго еще колебался, а потом все-таки решился: выпросил у радиотелеграфиста листок красивой глянцевитой бумаги. Тот удивленно уставил глаза на боцмана:

- У тебя же, кроме матери, писать больше некому.

- Да так, - смутился Москаленко, - есть еще одно дело. Человеку одному, понимаешь, черкнуть хочу...

Боцман смущенно закашлялся и поспешно вышел из радиорубки: любопытный какой радист этот!

Закрыв огромной ладонью листок от глаз любопытных, он надписал на конверте адрес:

"Во Владивосток

в лавкуФрола Прокопыча Берендеева

его дочери Ксане в собственные руки".

И вдруг чернильница, стоявшая на крышке матросского сундучка, подпрыгнула, перевернулась в воздухе и покатилась вниз, щедро заливая фиолетовым своим содержимым и только что надписанный конверт, и почти новую белую холщовую робу автора несостоявшегося письма. Все в кубрике мгновенно вскочили на ноги: корпус судна дрожал, словно его лихорадило, и кренился поочередно на оба борта. "Штиль ведь на море, - мелькнуло в голове боцмана, - что за диво такое!"