На рейде "Ставрополь" (СИ)

Вышли и запасы медикаментов, и когда людям случалось болеть, лечить их было нечем. Последнее обстоятельство в условиях крайне нездорового климата особенно беспокоило Шмидта. Он пытался приобрести кое-что из самых необходимых лекарств на берегу, но хозяин единственной аптеки категорически отказал ему, ссылаясь на строжайшее распоряжение властей ничего не предоставлять русским морякам. И капитан, положившись на волю провидения, с ужасом ждал чего-то страшного и неизбежного. Чего именно - он, конечно, не знал. Но предчувствие какой-то близкой и неотвратимой беды ни оставляло его ни на минуту, даже ночью.

И беда эта пришла опять. Часа в три, он только-только сменился с вахты и прилег отдохнуть, в дверь каюты сильно постучали:

- Август Оттович, бога ради, скорее... Сендецкий помер!

Он вскочил на ноги, уставился невидящим взглядом в посеревшее лицо стоящего на пороге боцмана:

- Как же это?.. Как это так - помер?!

И, наверное, было в этом его вопросе столько непривычной для капитана растерянности, что Иван счел своим долгом хоть как-то успокоить его:

- Ничего, Август Оттович, ничего страшного, - забормотал он. - Не холера, не оспа... Просто взял Сендецкий, да и того... помер. Обыкновенно даже очень как-то помер.

У Сендецкого уже несколько дней была высокая температура, и фельдшер нашел у него воспаление легких. Он сам смотался на берег к врачу-колонисту с просьбой выделить хоть немного необходимых медикаментов. Но тот улыбался сочувственно и отрицательно в ответ на все мольбы и просьбы мотал квадратной безволосой головой:

- Ноу, мистер, ноу...

После похорон умершего матроса - уже вторых похорон на "Ставрополе" - настроение у Шмидта упало еще больше. Он опасался самого худшего: какой-нибудь эпидемии на борту. В этом не было бы ничего удивительного: к ослабленным, голодным людям охотно цепляется любая хворь. От плохого питания почти у всех начались острые колики, у самого Шмидта шатались все до одного зубы, началось желудочное кровотечение. По временам он чувствовал, как темнеет вдруг в глазах и силы быстро оставляют его. Тогда, чтобы не потерять сознания, он торопливо удалялся в каюту: если что случится, так не на виду у команды. Там, в каюте, с тяжело бьющимся сердцем падал на постель, чувствуя, как прилипает к покрывшемуся холодным потом телу рубашка.

Семнадцать месяцев уже прошло со дня побега "Ставрополя" с владивостокского рейда. Будущее многим из команды рисовалось в самых мрачных, самых безвыходных тонах. Но, несмотря на это, Шмидь все-таки чувствовал: ждать, и взаправду, осталось немного. В этом его лишний раз убеждало и то, что в порту ни разу больше не показались меркуловцы, да и вообще всякого рода провокации против русских судов прекратились. Видимо, их недоброжелателям просто-напросто некогда. Видимо, несмотря на упорное молчание эфира, Красная Армия все-таки теснит к океану белые части...

И Август Оттович с нетерпением ожидал момента, когда войдет к нему в каюту Целярицкий и скажет, сияя улыбкой:

- Получена ридиограмма! Во Владивостоке установлена Советская власть!

Вот тогда он, капитан, застегнет на все пуговицы и торжественным голосом отдаст приказание:

- С якоря сниматься!

А звонкий голос боцмана подхватит:

- По ме-е-е-стам сто-о-оять!..

Поднимет пары "Ставрополь" и возьмет курс к родному дому, дорога к которому оказалась такой трудной и долгой:

- Полный вперед!

И такой день действительно наступил. Только весть о нем Шмидту принес вовсе не радиотелеграфист Целярицкий.

Домой

Поздним вечером 1 ноября 1922 года с берега неожиданно прибыл маленький чрезвычайно вежливый китаец. На ломаном английском языке он попросил встречи с капитаном. Низко поклонившись Шмидту, прижал руку к сердцу:

- Его превосходительство господин комендант порта просит ваше превосходительство принять его превосходительство завтра в десять часов поутру.

От этих "высокопревосходительств" и просто "превосходительств" Шмидт даже поморщился. Очень хотелось отказать китайцу в просимой аудиенции, ответить поступком на поступок - ведь он в свое время отказался впустить Шмидта в свой дом. Что же понадобилось высокопоставленному гостю на борту русского парохода? Новость была не менее чем сногсшибательной. За всю почти восемнадцатимесячную стоянку в Чифу коменданта порта никто из русских не видел даже в глаза. Говорили: болен, уехал, занят, болен, уехал... И вот - пожалуйста, господин комендант собственной персоной! Только благоволите принять!

В шесть утра Шмидт объявил приборку палубы, которую вскоре трудолюбивые матросские руки выдраили тугими швабрами до цвета яичного желтка, подкрасили ватерлинию, подновили обводку дымовой трубы.

И ровно в десять к борту пришвартовался большой катер с гостем. Сам он - невысокий, пожилой и некрасивый китаец с торчащим, словно у беременной женщины, животом довольно проворно вскарабкался по трапу и вяло пожал руку капитану. Говорил он по-английски совершенно свободно, как истинный англичанин.