На Рио-де-Ла-Плате

— Сторож и поручик Гомарра, его мы прихватим с собой. Но довольно вопросов, надо поспешить отсюда! Пусть каждый возьмет себе лошадь. О, да они все оседланы!

— Лошадь? Раз так все складывается, берите столько лошадей, сколько сможете увести. Вперед.

Полковник отдал команду, и мы начали действовать. Все лошади с помощью лассо были привязаны к колышкам. Стоило только выдернуть такой колышек, и лошадь, лассо, седло и вся сбруя оказывались у нас в руках. Дело пустяковое! Скоро мы вскочили на лошадей. Я поднял поручика, все еще лежавшего без чувств, и приторочил к седлу; теперь мы помчались прочь. Через некоторое время, удалившись от ранчо на безопасное расстояние, мы сделали небольшой привал; надо было связать пленника, а то, очнувшись, он доставил бы нам немало хлопот.

— Куда теперь? — спросил полковник.

— Сперва на северо-восток, — ответил йербатеро. — Сейчас темно, ехать нужно медленно, пока не выберемся из болот; здесь, в окрестностях Параны, они часто встречаются. Скоро взойдет луна. Будет легче скакать.

Он был прав. Через полчаса выглянул месяц. Небо казалось таким чистым и безоблачным, что нечего было бояться непогоды вроде той, что бушевала сегодня.

Теперь галопом через степь, все время на северо-восток. Иногда мелькала узкая речушка, которую мы легко преодолевали. Заметить заболоченные участки тоже было делом нетрудным, ведь даже при свете луны тамошняя растительность отличалась от степной. Так мы ехали час, два часа и более. Мой пленник не шевелился. Мне стало страшно за него. Неужели я его придушил? Я вовсе не хотел этого, теперь на веки вечные на мою душу ляжет грех. Я приподнял индейца, заглянул ему в глаза. Да, они были сомкнуты. Я не находил себе места. Я велел остановиться и спешиться. Индейца положили в траву и развязали ему ноги. Он мигом вскочил, открыл глаза и разразился ужасной тирадой. Какими только карами он нам не грозил! Мы расхохотались. Я не прерывал его, пусть изольет весь гнев до конца; но потом я заявил:

— Никого еще я так быстро не воскрешал! Я думал, сеньор, вы мертвы! Почему же вы не шевелились?

— А разве я мог шевелиться?

— Но говорить-то могли.

— Чтобы сказать вам, что за ужасный вы тип? Это я и сейчас успею! Если б только я не был связан!

— Что ж, повторили бы еще раз, что вам наговорили обо мне много небылиц, уверили, что я человек глупый, бесчестный. Нет, именно потому, что я умнее вас, я и молчал, и именно потому, что я человек чести, я до поры до времени сносил ваши оскорбления — я знал: придет минута, и вам будет стыдно передо мной. Впрочем, с вами ничего не случится, вы нравитесь мне.

— А все-таки что вы собираетесь со мной сделать?

— Вы будете нашим проводником.

— Спасибо! Вы меня не заставите.

— Наоборот, запросто сумею.

— Хотел бы я знать, как! А что, если я поведу вас совсем в другую сторону?

— Тогда мы вас расстреляем. Обмануть нас нелегко. Но нет, я думаю, вам у нас скоро понравится.

— Нет уж, постараюсь побыстрее от вас улизнуть!

— Ну, попытайтесь! Вам это не удастся. Мы привяжем вас к лошади.

Так и случилось. Ему привязали ноги к подпруге, а в связанные руки вложили поводья. Итак, все вперед и вперед, пока наконец все мы, измученные заботами и тревогами предшествующего дня, не захотели отдохнуть. В одной из степных ложбин, встретившихся нам, виднелись заросли кустарника. Мы спешились и привязали лошадей к колышкам. Ни еды, ни питья тут не было. Впрочем, никто и не думал о них. Все хотели лишь отдохнуть. Всадники улеглись. Один из нас остался часовым. Особенно внимательно надо было следить за пленником.

Я сторожил первым. Чтобы не упускать Гомарру из виду, я положил его с краю от спящих и стал прохаживаться рядом.

Луна поднялась высоко. Неподалеку, в рытвинах, наполненных после бури водой, вскрикивали лягушки. Над всей остальной равниной простиралась мертвая тишина.

Чтобы шумом шагов не будить своих спутников, я через некоторое время присел, облокотился на колени и положил голову на ладонь. О чем думают в такие часы? Кто знает, кто позднее сумеет припомнить! Может быть, о многом, может быть, вообще ни о чем. Странное забытье, в которое погружается душа. Такое бывает нередко. Я сидел уже довольно долго, как вдруг послышался тихий голос:

— Сеньор?

Это был Гомарра.

— Что вы хотите? — спросил я его.

— Вы будете откровенны со мной?

— Разумеется, если знаю ответ.

— Вы говорили, что я вам нравлюсь. Это не ирония, не издевка?

— Нет, сеньор, я говорил искренне.

— Ладно, называйте это ребячеством, но даже у самого черствого человека порой хоть на час смягчается сердце. Вот и со мной сейчас происходит такое. Хочу спросить: почему я вам нравлюсь? Пожалуйста, сеньор, будьте добры, скажите!