На росстанях

— Все может быть: со службы уволят, могут арестовать и под суд отдать.

Антонина Михайловна укоризненно покачала головой.

— И зачем нужно было искать себе лиха? — проговорила она.

— А я вам и говорила, чтоб не ездили, — тихо заметила Лида, не поднимая головы.

— Эх, — вздохнул Лобанович, — если бы знал, где упадешь, соломки подостлал бы. Живым в землю не полезу. И ничего страшного здесь не вижу. Мало ли народу сидит в острогах! А может, еще ничего и не будет.

Чтобы дать другое направление разговору, он достал и показал бумагу, полученную из дирекции народных школ, — благодарность за хорошую подготовку учеников к экзаменам.

— Было бы хорошо, кабы все хорошо кончилось, — недоверчиво проговорила Антонина Михайловна и тяжело вздохнула.

— Всегда надо надеяться на лучшее, а вместе с тем не следует быть и слишком беззаботным, — заметил учитель.

XXXII

Лобанович вздохнул с облегчением, очутившись за пределами хуторка. И все же у него было такое чувство, словно он что-то утратил и ему чего-то не хватает. Правду говоря, не очень приятно было рассказывать о неудачной поездке в Микутичи. Приходилось изворачиваться, хитрить — ведь он хотел рассказать все и в то же время кое о чем умолчать. Инстинкт самосохранения толкал его на такой путь — ведь учитель был уверен, что так или иначе ему придется иметь дело с начальством и давать объяснения по существу захваченного приставом протокола, а может быть, отвечать и на вопросы следователя. Снова и снова вспоминал он свой разговор с Антониной Михайловной и Лидой, их настроение, навеянное рассказом Лобановича. Ему было ясно, что теперь они не будут выражать особенной радости, увидев учителя в своей хате. А если его уволят из школы, то, может быть, на двери их дома будет висеть замок. Но как бы там ни было, Лобанович твердо решил довести до конца подготовку Лиды в городское училище, разве только его ноги не будут свободно ходить по земле.

Кончалось лето. Отгремели июльские и августовские ночные грозы, громко пропев свои песни лету. День за днем пустели поля. Верханцы уже убирали поздние яровые. Поспевала гречиха. Просторы земли, казалось, теперь не были такими широкими, привольными и таили в себе какую-то неясную, невысказанную печаль. Смолкли разнообразные птичьи песни. Одни только дружные, веселые скворцы, вырастив птенцов, собирались в огромные стаи, летали над полями, то сбиваясь в густые, черные кучи, то рассыпаясь в воздухе прозрачными сетками. Старые скворцы, видимо, обучали молодых, укрепляли их крылья перед отлетом в дальние края. То же самое делали и аисты. Они то медленно, неторопливо похаживали целыми вереницами по буграм на лугу, то стояли неподвижно, словно о чем-то совещаясь, то поднимались высоко в небо и долго-долго кружились под облаками, испытывая силу своих крыльев. Эх, вольные птицы, как не позавидовать вашим легким быстрым крыльям!..

Кончалось лето, замирала природа, угасали сверкающие огни ярких лучей солнца. Легкой, теплой дымкой, словно печалью, застилались тихие дали с их лесами и синеватыми кудряшками далеких рощиц и перелесков.

Затихали и Околицы Верхани. Даже писарь Василькевич, как заметил Лобанович, угомонился и стал спокойнее. К нему вернулась жена. Писарь специально ездил к ней и упрашивал вернуться. Он перестал пить горелку и бушевать. Быть может, перемене в поведении писаря способствовало и то, что вскоре должна была состояться ревизия волостного правления, о чем узнал Василькевич от своих людей из канцелярии земского начальника.

Как бы там ни было, но писарь, казалось, стал совсем другим человеком. Когда к нему зашел Лобанович получить под расписку пакет, Василькевич важно сидел за длинным столом, покрытым синим сукном и заваленным разными папками с делами. Лицо Василия Мироновича казалось немного похудевшим, с него сошла та обрюзглость, которая бывает у людей после продолжительного и горячего поклонения богу Бахусу. Увидев учителя на пороге канцелярии, писарь приподнялся со стула, по-приятельски, как добрый знакомый, протянул соседу руку. Указав на стул возле стола, как раз напротив своей особы, он вежливо проговорил:

— Прошу садиться.

— Благодарю, Василий Миронович, — кивнул Лобанович головой писарю.

— Ну, как живете? Что хорошенького у вас? — приветливо расспрашивал писарь.

"Какой медведь в лесу подох, что ты рассыпаешься таким мелким бесом? Или, может, мне повезло?" — подумал Лобанович и навострил уши.

— Да так себе, помаленьку, Василий Миронович. Благодарю за внимание, — ответил он.

— Может, ваша школа имеет какие-нибудь претензии к волостному правлению? — в том же доброжелательном тоне продолжал расспрашивать писарь.

Лобанович пожал плечами, как бы желая сказать этим, что никаких особых претензий школа не имеет ни к писарю, ни к волости.

— Что полагается иметь школе от волости, то выполняется, — ответил учитель.

— Ну вот и хорошо, очень рад, что и вы и ваша школа не в обиде на волость, — проговорил писарь.

На этом он закончил несколько затянувшиеся предварительные церемонии и перешел к делу.