На росстанях

Лобанович кивнул головой, и трудно было понять, рад он или не рад.

— Не знаю, братец, какое это солнце.

— Как все же расцениваешь ты этот документ?

— Положительно, — немного подумав, ответил Лобанович. — Дело, братец, в том, что не перевелись еще, как говорится, богатыри на нашей земле. Нас уволили, а вот нашлись среди нашей братии люди, о которых мы ничего не знаем, но которые не хотят примириться с нашим увольнением, заступаются за нас, протестуют. И наше дело, таким образом, приобретает определенный отзвук. Вот в чем положительная сторона обращения, написанного неведомой рукой. Для нас же лично… как тебе сказать… быть может, этот документ ухудшает наше положение.

— Все, что "и делается, к лучшему, — заметил Янка. — Но ты говоришь правду, нам это воззвание может повредить. Мне уже сказал заплесневелый почтовик: "А не ваша ли, васпане, это работка? Не вы ли сами написали листовочку?" Так могут посмотреть на это дело и наши следователи. Все это нам нужно учесть и внести некоторые добавления в наш "допрос".

— Во всяком случае воззвание нужно отнести в наш тайник, нехорошо будет, если оно попадет от нас в руки полиции.

Друзья тотчас же оделись и поспешили в лес, чтобы опустить в "копилку" то, "что бог дал". "Копилкой" называли они деревянный небольшой ящичек, залитый сверху смолой, чтобы не гнил.

Как только свернули они с дороги в лес, Лобанович внезапно остановился.

— Постой, — сказал он тихо, — скажи, каким образом попало к тебе воззвание? Где ты его взял?

— Хотел сказать тебе об этом и сказал бы, но все ждал удобного момента. Был я сегодня на почте. Этот самый почтарь Власик отвел меня в сторону и передал мне его. Спрашиваю, где взял. Он только поднял палец кверху и прошептал: "Молчи!" А затем начал посмеиваться: не сами ли, дескать, уволенные написали обращение к учителям?

— Гм!.. Интересно! — проговорил Лобанович. — А не думаешь ли ты, что этот почтовик полицейский агент? Может, нарочно дали ему воззвание, чтобы он подсунул нам?

— А зачем им так делать? Какой смысл в этом?

— А смысл может быть такой: если полиция узнает, что он передал обращение тебе и нам оно стало известно, то сделает обыск, чтобы иметь против нас улику.

— Черт их знает, — озадаченно проговорил Янка, — все возможно. А может, просто этот почтовик правнук гоголевского почтмейстера, который любил свежие новости?

— Одним словом, друг, так или этак, ухо будем держать востро, а глаза зорко. А если следователь заведет разговор о воззвании, говори: "Воззвание видел и читал". А спросит, где взял, говори: "На почте чиновник дал".

— Чиновника, братец, замешивать сюда не надо: может, он хлопец искренний, честный и только прикидывается дурачком.

— Ты правду говоришь, — согласился Лобанович, — лучше сказать, что воззвание прислали по почте, в конверте, как письмо! А к чиновнику будем присматриваться и в разговоре с ним лишнего не говорить. Если же он полицейский агент и провокатор, тогда можно будет заявить, что воззвание дал он.

В лесу было уже совсем темно, когда приятели пришли к вывернутому грозой дереву. Лобанович хорошо знал тайный уголок, где хранился ящик. Янка стоял здесь же, хотел высказать какую-то мысль, но сдержался. Силуэт Лобановича еле-еле вырисовывался из мрака. Несколько минут возился он под корнями вывернутого дерева, пока не нащупал ящик. Он слегка подтянул его к себе, открыл крышку. Наконец воззвание запрятано в "копилку". Лобанович в темноте, наугад, пригладил песок и вылез из-под дерева.

— Готово!

— Знаешь, Андрей, — нарушил глухую лесную тишь Янка, — немного даже романтично. — Затем он переменил тон: — А что, если бы в эту минуту наскочила полиция и гаркнула: "Руки вверх! Так вот где вы, голубчики!" — и осветила бы нас фонариками?

— Так бывает в приключенческих романах, а жизнь создает такие ситуации, что и придумать нельзя, — ответил Лобанович.

— А все же, Андрей, интересный у тебя здесь уголок, ей-богу.

Не торопясь, осторожно пробирались друзья густым лесом на дорогу.

— Завтра на рассвете приду сюда навести порядок под ветровалом, чтобы придать ему первоначальный вид, — сказал Лобанович и добавил: — Все же, Янка, интересно жить на свете.

— По этому случаю я придумаю афоризм.

На следующий день утром, перед тем как отправиться в Столбуны, пожимая на прощание приятелю руку, Янка проговорил:

— Смерть — начало новой жизни.

IX

Спустя некоторое время, накануне двух праздничных дней, снова пришел Янка Тукала. Хотя Лобанович воспринимал "афоризмы" своего друга как более или менее удачные шутки, но над последним: "Смерть — начало новой жизни" — он невольно задумался. Что имел в виду Янка? И пришел к выводу, что под смертью, вероятно, подразумеваются остатки поваленной ветром ели, где они прятали запрещенную литературу, сама же эта литература несла в себе семена нового социального строя.