На росстанях

Появление новых людей внесло в компанию панямонцев значительное оживление. Найдус и Брыль также зашевелились — ведь была надежда перекинуться картами с дорогими гостями.

Оглядев исподтишка молодых учителей, Брыль, казалось, обнюхал их карманы, но это обследование не вызвало в нем больших надежд — учителя были одеты не очень нарядно. Ну да это не так уж важно! Важно было то, что вокруг новых людей можно собрать компанию. Брыль тотчас же поспешил к волости — ведь как раз нужно было отсылать почту и подписывать бумаги. Что бы там ни говорил Широкий, а не подписанная старшиной бумага из волости не пойдет. Он простился со всеми и на прощание перемигнулся с Найдусом и Широким. Смысл этого подмигивания был примерно такой: "Банчок можно считать налаженным. Созывай братию".

Все это было сделано, разумеется, очень быстро, мимоходом, между прочим.

— Зачем же мы топчемся здесь, на крыльце? — снова порывисто заговорил Широкий. — Ты, пиявка, приглашай гостей да за бутылкой посылай.

— Ей-богу, нет денег! — И Найдус несколько раз постучал себя кулаком в грудь.

— Тьфу! — плюнул Широкий и окинул фельдшера презрительным взглядом.

— Да зачем нужна эта горелка?

— Бросьте вы горелку! Посидим немного — и домой…

— Братцы вы мои родные, куда домой? И не думайте даже! Я рад, что своих братьев учителей вижу: хоть душу отвести есть с кем.

— А мы, признаться, и выбрали такую дорогу, чтобы Тараса Ивановича не минуть.

— Молодцы! Ей-ей, молодцы! Пойдем, хлопцы, ко мне!

Широкий встал, словно паровоз сдвинулся с места, взял молодых учителей за руки.

— Пойдем! — позвал он и Найдуса.

— Мне к больному зайти надо.

— А зачем тебе ходить? Пошли касторки — и все.

— Я потом приду.

— Смотри же приходи!

Широкий и два гостя вышли на песчаную улицу.

Немного правее шла еще одна улица. В самом конце ее стоял каменный дом Базыля Трайчанского. Отсюда он почти не был виден — его закрывали хаты, и только крыльцо, остекленное разнообразными цветными стеклами, выступало на улицу и словно говорило, что каменный дом не какая-нибудь пустая мечта, а реальное достижение реальною человека. Строительство этого каменного дома в свое время стало выдающимся событием в жизни Панямони. О нем много говорили в местечке, а сам владелец сравнивался с соседними мелкими помещиками — Плесковицким, Дашкевичем, Лабоцким. Базыль, слушая разговоры о своем доме, только посматривал из-под козырька широковерхой учительской фуражки и добродушно посмеивался. Разумеется, во всех этих разговорах проскальзывала человеческая зависть: ведь никто из панямонцев не отказался бы от такого дома.

Пройдя несколько шагов, учителя повернули влево. Миновали кузницу. Лобанович, идя возле кузницы, невольно задержался на ней взглядом. Ему вспомнилось, что здесь ловкий кузнец Хаим натягивал шины на колеса, что в эту кузницу не раз приходилось ему, Андрею Лобановичу, приезжать и приходить с дядькой Мартином по разным хозяйственным делам. И кузница и само местечко выглядели тогда как-то иначе, производили более внушительное впечатление, может быть потому, что сам он был маленький. И ему стало почему-то грустно, но эта грусть была мимолетной и смутной. Недалеко от кузницы протекала маленькая речка Панямонка, над которой живописно склонялись хрупкие широковерхие вербы, словно прислушиваясь к шепоту и бульканью крохотных волн.

На протяжении всего короткого пути, минут на пять ходьбы, Широкий не переставал в весьма повышенном тоне рассказывать о затхлости местечковой жизни, о ничтожности интересов панямонской интеллигенции. Он энергично размахивал руками, сопел, жаловался на жару, снимал свою белую фуражку с двумя значками и платочком вытирал коротко остриженную голову.

— И только когда встретишь своего брата учителя, чувствуешь себя так, словно тебе блеснул луч солнца из-за темных туч после затяжной непогоды, — гремел Широкий уже возле двора своей школы.

И, словно до глубины души возмущенный затхлостью панямонской жизни, он с силой толкнул ногою калитку. Она с размаху стукнулась о ворота, и учителя вошли во двор.

Ступив на крыльцо, Широкий с шумом сел на скамейку, вытянул здоровенные, дебелые ноги и погладил свой живот-корыто.

— Го-о-о, братцы мои, устал!

Лобанович с Садовичем, взглянув на живот Тараса Ивановича, не удержались:

— Ну, братец, и живот же у тебя! Должно быть, на десять тысяч учителей другой такой не отыщется.

Вместо ответа Тарас Иванович самодовольно похлопал рукой по животу.

А живот у него был действительно "выдающийся". Недаром он послужил темой для одного неизвестного поэта. Стихотворение, написанное им, не раз читали вслух Широкому в соответствующих случаях жизни. Стихотворение так и называлось "Живот".

Эх, живот, ты живот,
Чтоб ты счастья же знал!
За один только год
Тьму добра ты сожрал:
Бульбы погреб сгноил,
Закром жита ты съел,
А все больше просил,
Еще больше хотел.