На рубеже двух столетий

И наконец, разительно схожи финалы обеих героинь: Анфимьевна умирает в дни первой русской революции (см.: 21,81 и след.), и, соответственно, возникают проблемы с ее похоронами, — анненковская Афимья угасает вскоре после революции Октябрьской, и ее бывшему воспитаннику Коленьке Хохлову пришлось отвозить ее на кладбище во взятом напрокат гробе (с. 212).

На (персонажно-)сюжетном уровне буквально бросается в глаза соотнесенность жизненной судьбы Ивана Павловича Хохлова, отца протагониста ПП, с судьбой Ивана Акимовича Самгина, отца Клима. «Первые годы жизни Клима» пришлись на конец 1870-х — начало 1880-х и «совпали с годами отчаянной борьбы за свободу и культуру <…>. В этой борьбе пострадала и семья Самгиных: <…> Иван Самгин тоже не избежал ареста и тюрьмы, а затем его исключили из университета…» (19, 10–11). Сравним в начале ПП: «В 80-х годах прошлого столетия за участие в студенческих беспорядках юрист <Иван> Хохлов исключается из Московского университета. <…> Юрьевский университет. Арест. Снова Петербург, но уже не университет, а Петропавловская крепость, одиночная камера…» (с. 22).

Продолжая сопоставление, напомним об идейном и политическом ренегатстве Ивана Самгина и его прямом следствии — приходе достатка в самгинский дом. Оглядкой на данную метаморфозу вызвано появление в ПП следующего пространного рассуждения об идейной и жизненной эволюции Ивана Хохлова: «Через двадцать лет старый народоволец Иван Павлович Хохлов заседал в Петербургском комитете кадетской партии. Путь не совсем прямой, но пройденный с безупречной искренностью, он доказывал, что внутренняя логика его была, очевидно, сильнее внешних несоответствий. <…> Хохлов возглавлял крупнейшее акционерное общество, имевшее отделения в самых захолустных углах Империи до Якутска включительно, где Иван Павлович когда-то сам открыл агентство, занимаясь делами в свободное от чинки чужих сапог время. <…> Жизнь Ивана Павловича была дорого застрахована в обществе „Урбэн“.

Солидная квартира на Фур штатской улице <…> говорила о жизни если и не богатой, то во всяком случае благополучной и независимой» (с. 23–25).

Хронотоп текста: в этой связи напомним, что главным объектом изображения в ПП служит — как и в ЖКС — история, российская и отчасти мировая, и тоже на протяжении 40 лет: с начала 1880-х по 1924 год. Очевидно желание Анненкова вслед за Горьким и в подражание ему представить исторический процесс хронологически выверенно, разносторонне и многопланово: изображение периодов войн (от англо-бурской до Первой мировой и Гражданской) перемежается в ПП — как и в ЖКС — описаниями периодов революций (от первой русской 1905–1907 годов до Баварской и Венгерской 1919 года) и мирного развития. При этом — опять-таки не без подражания Горькому — в фокус читательского внимания вводятся десятки реальных исторических лиц: от императора Николая II (он, напомним, неоднократно возникает в ЖКС) и до самого автора — художника Ю. П. Анненкова (правда, по имени не названного, но легко узнаваемого), в Кремле рисующего Ленина и разговаривающего с ним, а вскоре после его смерти уезжающего из СССР (с. 284–287, 306–307, — очевидно, что и этот прием автор ПП позаимствовал у автора ЖКС: напомним, что «сам Горький, его произведения и их персонажи упоминаются в романе 34 раза»[486]). Еще большее число конкретных исторических деятелей Анненковым лишь упомянуто[487], и понятно почему: после Горького нужда в их новом представлении — минимальная[488].

Под стать ЖКС и непосредственно на нее ориентирована и пространственная организация ПП: те же многоплановость и объемность исторической панорамы, усугубленные калейдоскопической сменой места действия. Так, начавшись в Санкт-Петербурге, оно переносится в Якутию (с. 22–23), чтобы потом, постоянно возвращаясь в город на Неве, перемещаться то на побережье Финского залива (с. 29–32), то в провинцию Шампань (с. 88), в зимние морозные Карпаты (с. 89), на улицы Москвы (с. 92–93) и Таганрога (с. 105–107), то в охваченную междоусобицей Финляндию (с. 107–112), в занятый белыми Киев (с. 127–129) и отбитый красными Царицын (с. 153), в усмиряемый ими же Кронштадт (с. 258–260), вновь в Москву (с. 263–270 и след.), в Берлин (с. 293, 297–299), в камеру московской тюрьмы (с. 302–305), чтобы вслед за тем, предварительно вновь перенесясь в Петербург — Петроград (с. 307–309), завершиться, наконец, в Париже[489]. Повышенному динамизму явно противоречит помещенное в самое начало повествования заявление: «Действие или — вернее — бездействие настоящей повести протекает в Петербурге» (с. 12), но, с другой стороны, оно явно корреспондирует с порицанием ослабленной динамики ЖКС большинством критиков-современников[490].