На руинах нового

Но вернемся к «La société du spectacle». В названии ее есть некоторый трюк, и этот трюк также перепутал карты многим, открывшим книгу Дебора в переводе – или даже услышавшим о ее существовании. На обложке используется слово spectacle, которое в ряде языков, помимо значения «зрелище», «шоу», имеет и театральные коннотации. «Спектакль». «Общество спектакля». Естественно, никакого театра Ги Дебор в виду не имел; он считал этот вид искусства глубоко буржуазным и даже мертвым (но недостаточно мертвым, чтобы восхищать своей застывшей в смерти красотой, как, к примеру, «театр Кабуки»), да и вообще на искусство ему было глубоко наплевать. Тут важнее другое. Идея «театра», по крайней мере «классического», «старого», заключается в том, что между сценой и зрительным залам есть незримая стена, та самая, которую всяческие театральные реформаторы пытаются – с разной степенью параноидальной скуки – сломать. «Зрелище» – дело совсем другое. Можно на зрелище глазеть, а можно – как на старой ярмарочной площади – стать его участником. Вот эту гипотетическую возможность, на самом деле нереализованную, Дебор и кладет в основу своей концепции.

Саму же концепцию «La société du spectacle» пересказать проще простого. Причем в двух-трех фразах. Первая: при капитализме отношения между вещами и людьми реализуются в виде «зрелища». Вторая: само «зрелище» является такой же вещью, как и остальные вещи (включая людей), принимающие участие в зрелище, – оттого «зрелище» есть не верхний слой, не «видимость» происходящего при капитализме, а его суть[65]. Третья: «зрелище» универсально, оно – основа обществ, называемых «социалистическими»; причина этого – то, что они «социалистическими» и уж тем более «коммунистическими» не являются, перед нами – вариант мирового господства капитализма, буржуазного общества: «Общество – носитель спектакля господствует над слаборазвитыми регионами не только посредством экономической гегемонии. Оно господствует над ними и в качестве общества спектакля. Там, где для этого пока отсутствует материальное основание, современное общество зрительно уже заполонило социальную поверхность каждого континента. Оно определяет программу правящего класса и направляет его формирование. Подобно тому, как оно представляет псевдоблага, которые следует вожделеть, оно так же предлагает местным революционерам и фальшивые модели революции. Спектакль, присущий бюрократической власти, довлеющей над несколькими индустриальными странами, на деле является частью тотального спектакля – и как его общее псевдоотрицание, и как его опора. Если спектакль, рассматриваемый в своих различных локализациях, с очевидностью указывает на тоталитарные общественные специализации прессы и администрации общества, то последние на уровне глобального функционирования системы сливаются в некоем мировом разделении зрелищных задач».

Безусловно, я упрощаю содержание деборовского сочинения, сводя его к трем пунктам. Однако я поступаю именно по-деборовски; автор «La société du spectacle» любил примитивизировать мысль оппонента, чтобы раздеть ее до незатейливой основы, до голого рыхлого, нетренированного тела буржуа. Так он поступал со многими, от Анри Бретона до современных ему представителей области, которая сегодня известна в англоязычном мире как French theory. Последние годы жизни Дебора были омрачены внезапно вспыхнувшей (впрочем, вполне умеренной) его славой как теоретика – он с гаснувшим отчаянием отбрехивался от нее, указывая, что не имеет никакого отношения к господам Барту, Фуко, Деррида и так далее. И действительно не имеет – за одним исключением.

Перед нами, если угодно, очень странный образец теории, в которой совсем нет никакой «теории». Дебор – в ряду культурных героев French theory только потому, что он, как и они, критикует «неподлинность» буржуазного мира, его обманность, иллюзорность, ненастоящесть, его ложь. Здесь сила Дебора и его слабость. Сила – потому, что он не сдерживается никакими культурными приличиями и конвенциями, он не жалеет никого, включая возможных союзников по антикапиталистической критике, вроде американских социологов, на которых набрасывается в восьмой главе книги, или того же Годара – из инвектив против него можно было бы составить отдельную брошюру (впрочем, про знаменитого режиссера в «La société du spectacle» нет ни слова). Дебор проницателен, язвителен и не занимает ничьей стороны. В конце концов, он не обречен оглядываться на академический мир, который все-таки имеет значение и для Барта, и для Фуко, несмотря на их вроде бы независимость. Герои French theory – белые вороны академического мира, чудаки, даже маргиналы науки. Дебор – посторонний, умный и ехидный начетчик, с презрением смотрящий на Академию.