На руинах нового

Борхес начинал как поэт, причем довольно радикальный; в юности он примыкал к авангардистской группе «ультраистов» и даже выпустил сборник с названием «Красные псалмы». Политический радикализм исчез первым. Потом – тяга к разного рода формальным штучкам. Борхес стал убежденным традиционалистом; причем для него «своей» традицией было все, что написано или декламировано в мире. Аргентинскую традицию Борхес уважал, но на нее критически смотрел; гаучо его рассказов и эссе импортированы из предшествующей местной литературы; невежественные пастухи и бандиты, оказавшись в клаустрофобичном мире вавилонского библиотекаря, приобрели совершенно другой смысл – вряд ли тот, который вкладывали в них Идальго, Аскасуби, Эстанислао дель Кампо и сам Хосе Эрнандес, автор «Мартина Фьерро». Кажется, Борхес мечтал, чтобы аргентинская традиция (историко-литературная, бытовая и так далее) ему просто приснилась, а не была бы выдана по факту рождения в определенной местности в определенной среде. Вот тогда, представляется мне, он ее воспринимал бы совсем по-иному. В эссе «Аргентинский писатель и литературные традиции» Борхес пишет: «Я позволю себе здесь одно признание, совсем коротенькую исповедь. В течение многих лет я писал книги, ныне, к счастью, забытые, в которых пытался воплотить вкусы и суть предместных районов Буэнос-Айреса; и, естественно, я безмерно увлекался предместной лексикой, не избегал и таких словечек, как кучильеро, милонга, тапиа и тому подобных, – так я писал те забытые и достойные забвения вещи. Затем, где-то год назад, я написал рассказ под названием „Смерть и буссоль“: это что-то вроде описания ночного кошмара, в котором фигурируют деформированные ужасными сновидениями реалии Буэнос-Айреса. И вот, после того как этот рассказ был опубликован, друзья сказали, что наконец-то почувствовали в моей прозе привкус буэнос-айресского предместья. Так после стольких лет бесплодных поисков мне это удалось – а все потому, что я намеренно не искал этого привкуса, а просто отдался во власть сна!»[104]

«Смерть и буссоль» – одиннадцатый рассказ в «Вымышленных историях». Всего их 16, и эта книга действительно абсолютный шедевр. Другого такого безупречного собрания рассказов в XX веке не вспомнить, если не считать «Дублинцев» Джойса (отдельно стоят, конечно, «Сельский врач» и «Голодарь» Кафки, но это уже совсем другое измерение, их не автор составлял или его издатель, или его друг Макс Брод, а сам Всевышний). Открывается книга классическим «Тлён, Укбар, Орбис Терциус», венчается столь редким для Борхеса почти автобиографическим сюжетом, рассказом «Юг». В нем библиотекарь Дальманн, едва не умерший от заражения крови, едет из Буэнос-Айреса на юг страны, где у него скромная усадьба. Поезд по какой-то причине останавливается не на той станции, что обычно, а на предыдущей, так что Дальманну приходится идти дальше пешком. По дороге он заходит в трактир, в нем у стойки шумно пьют молодые крестьяне. Дальманн тихо есть свой обед подальше от них. В какой-то момент парни начинают издеваться над ним; попытки тихого библиотекаря углубиться в чтение «Тысячи и одной ночи» и сделать вид, что не происходит ничего особенного, не удаются. Один из хулиганов вызывает Дальманна на драку на ножах. Тот в смятении, но внезапно старый гаучо, все это время продремавший в углу трактира, бросает ему под ноги нож. Дальманн автоматически нагибается, чтобы поднять оружие, – и тут понимает, что участь его решена. Подняв нож, он не может не пустить его в дело. Пустить его в дело невозможно, потому что Дальманн не умеет драться на ножах. Значит, наш библиотекарь обречен. Странным образом Дальманн чувствует даже облегчение; чуть было не умерев смертью, навязанной ему безличной болезнью, он теперь умрет той, которую выбрал – пусть и волею случая – сам. «Дальманн крепко сжимает нож, которым вряд ли сумеет воспользоваться, и выходит в долину».