На самых дальних...

— Быстрей, ребята! Навались! — поторапливает он матросов и сам за милую душу ворочает тяжеленные ящики. — А ты, лейтенант, не марал бы уж форму. Мы как-нибудь сами.

«Вот оно, возмездие», — думаю я и еще рьянее включаюсь в работу.

«Учти, каплей Леня Петров — личность непростая. По нашим курильским меркам — даже легендарная», — предупредил меня Рогозный, когда знакомил с нашим командиром. И оказался прав. «Легендарная личность» действительно меня поразила. Это был небольшого роста, невзрачный на вид человек в видавшем виды кителе и таких же замызганных брюках, небрежно заправленных в нечищенные кирзовые сапоги.

Пират был совершенно рыжий, настолько, насколько мог быть рыжим человек, то есть абсолютно: волосы, лицо, кожа, даже ворот свитера, выпущенный поверх кителя. Не скажу, что я был в восторге от его внешнего вида. Я считаю, что офицер при всех обстоятельствах должен быть на уровне. Но мне понравилось, как он держится. Да и команда, чувствовалось, его боготворила. И это несколько скрасило первое впечатление. Потом мы обедали в кают-компании, и я бросил ту «сакраментальную» фразу, из-за которой все и началось. Откупорив бутылочку ликера «Вана Таллин», каким-то чудом оказавшегося на этой посудине, Петров, помню, сказал: «Лейтенант, я тоже приехал сюда из училища, таким же бравым и блестящим, как и вы, и меня тоже поначалу угнетали мои нечищенные сапоги и намокшее новое обмундирование. Но потом, со временем, я понял, что жизнь офицера состоит не из одних только парадов и праздников, но из будней, полных труда, грязи и пота. Да-да, грязи и пота тоже, хотя это и режет ваш слух».

«По этой причине вы и перестали следить за собой? Да?» — вырвалось у меня. Петров ничего не ответил, но речь свою прервал и ликер пить не стал, а через минуту его вызвали на мостик, и он, извинившись, ушел. Компания наша расстроилась, обед тоже.

«Напрасно ты так, — сказал мне Рогозный, когда мы остались одни. — Если ты думаешь, что он только картошку развозит по заставам и всякие там гвозди, то крепко ошибаешься. Он еще и нарушителей задерживает. Да-да, не смотри на меня так. У него пять боевых задержаний. А сколько людей обязаны ему жизнью! А ты спроси, сколько у него крестников здесь, на Курилах! Никогда не суди строго о человеке, которого не знаешь. О Петрове — тем более…»

Так бы и таскать мне на себе груз этой вины до следующей нашей встречи с Петровым, но в проливе совершенно неожиданно произошло наше примирение. И первый шаг сделал сам Петров. Чтобы как-то скрасить мое казусное положение, он и пошутил насчет поцелуя Екатерины. А я усвоил в этот день вторую важную для себя истину: будь великодушным.

Я ухожу последним понтоном. Сумерки скрыли очертания бухты. Вязко трется о борт волна. На берегу полыхает костер — единственный ориентир, и в его желтом свете я вижу мельтешение людей. Нас ждут. Море разбушевалось не на шутку. Наш искалеченный, бесформенный понтон извивается под нами, как живое существо, к тому же черпает через борт воду. Сижу на каких-то ящиках. Справа — бесценный груз — стекло, слева — мои чемоданы, ноги упираются опять же в ящик с гвоздями. Тут же кирпич, цемент и все остальное, что не успели переправить на берег; в общем, под завязку. Медленно, очень медленно растет в размерах пламя костра. Чем ближе к берегу — крупнее и напористее волна. Слышно, как грохочет о скалы накат. Удастся ли причалить? Становится как-то не по себе. Чтобы не быть сторонним наблюдателем, отламываю от ящика доску и тоже начинаю грести — все же какая-то помощь выбившимся из сил матросам. До берега остается всего метров двадцать — двадцать пять, но дальше мы не можем продвинуться ни на шаг. Мощный накат, отхлынув от берега, раз за разом отбрасывает нас от этой роковой черты. Вода заливает понтон, мы мокрые до последней нитки, но, странное дело, я совершенно не чувствую холода. Силы наши на исходе. Самое удивительное, что в такой обстановке у меня еще хватает юмора посмотреть на себя со стороны: «Бравый молодой лейтенант при полном параде на борту славного «Кон-Тики» прибывает под звуки тамтама к туземцам острова Пасхи…» Это последнее, о чем я успел подумать.

Огромная волна, стеной вспучившись перед нами, накрыла наш понтон. Не знаю почему (скорее — инстинктивно), но в последнее мгновение я мертвой хваткой вцепился в ручку своего чемодана. Рогозный часто потом подтрунивал, что меня, дескать, так и вытащили из воды — с чемоданом в руках. Ни за что не хотел разжать пальцы. Словом, все обошлось. Спасли даже дефицитные гвозди и кирпич. Но об этом я узнал гораздо позже. А тогда был провал — сплошное темное пятно в памяти…