На секретной службе

Вбежав по ступеням, он очутился на грязной лестничной площадке первого этажа. Две выходящие сюда двери оказались слишком прочными: одна откровенно стальная, вторая вообще сработана по принципу банковского сейфа, хотя и обтянута кожей для маскировки.

А вот третья дверь, деревянная, привлекла внимание Бондаря. Обшарпанная, облезлая, с болтающимся на честном слове номерком. То, что нужно.

Бондарь попятился к дальней стене, оттолкнулся от нее и, разбежавшись, подпрыгнул.

Гуп! – врезалась его распрямившаяся нога в дверь. Брякнул и ускакал лягушкой выбитый накладной замок, посыпались на пол шурупы.

Еще один короткий разбег, еще один прыжок: гуп! С немелодичным перезвоном разлетелись звенья хлипкой цепочки.

Гуп-гуп-гуп! Башмаки Бондаря затопали по длинному коридору квартиры, сокращая поголовье рыжих одесских тараканов. Слева осталась кухня, из которой тянуло кислым борщом и не менее кислой брагой. Справа промелькнула уборная, откуда пахло значительно хуже.

Дверь в торце коридора вряд ли была заперта на крючок или задвижку, но времени выяснять это не было. Не сбавляя скорости, Бондарь прыгнул вперед ногами, ощутил на лету соприкосновение подошв с подавшейся внутрь фанерой и ворвался в спальню.

Принесенный не то лихим ветром, не то нечистой силой.

– Караул, – тихо сказала старушка, не придумавшая ничего лучше, чем сесть на кровати в своей старомодной кружевной рубахе.

– Извините за вторжение, – галантно произнес Бондарь, после чего схватил тумбочку, метнул ее в окно и, протиснувшись сквозь разбитую раму, выпрыгнул на мостовую безлюдного переулка.

В сравнении со всей этой катавасией последующий марш-бросок по ночному городу показался ему увеселительной прогулкой.

Не менее часа петлял он по одесским улицам, пересекая дворы, скверы и строительные площадки. Шума погони давно не было слышно, но Бондарь не останавливался, пока не отдалился от гостиницы «Пассаж» на несколько километров. Здесь, на безлюдном бульваре, он первым делом выяснил его название, а потом уж отыскал укромную скамейку и достал телефон. Пришло время позвонить Григорию Ивановичу Пинчуку. Не для того, чтобы пожелать ему приятных сновидений, вовсе нет.

XII. Ночь длинна

В доме царила тишина, звенящая, давящая, пугающая. После гибели сыновей Пинчук не раз ловил себя на мысли, что он будто обречен доживать свой век в отсеке затонувшей субмарины. Особенно бессонными ночами, когда одиночество становилось совершенно невыносимым. Беспросветным, как бездна. Безмерным, как океан. Горьким, как морская вода.

Остальные люди остались за бортом, вместе со своими мелкими радостями и огорчениями. Им не было дела до всепоглощающего горя Григория Ивановича, но они ему тоже стали безразличны. Все, кроме Оксаны, Оксаночки, Ксюшеньки.

Он повернул голову и нежно посмотрел на жену, спящую на другом краю огромной кровати. В свете ночника ее лицо выглядело непривычно мягким, умиротворенным. Словно любуешься ею в размытом фокусе. Или сквозь слезы умиления.

Прикоснувшись к глазам, Пинчук убедился, что его пальцы действительно стали слегка влажными. Похороны Тараса и Андрея выбили его из колеи: душа болит, сердце пошаливает, глаза постоянно на мокром месте. Разделить участь сыновей страшновато, но и жить не хочется. Если бы не Ксюша, Пинчук давно бы застрелился – и дело с концом. Вот как Винсент Ван Гог, например.

Покрытая пигментными пятнами ладонь Пинчука легла поверх раскрытой книги, с помощью которой он пытался отвлечься от мрачных мыслей. От прочитанного оптимизма у Пинчука не прибавилось. Наоборот.

Оказывается, голландский художник Ван Гог страдал приступами безумия, один из которых привел его даже к тому, что он отрезал себе часть уха. Примерно за год до смерти он добровольно решил поселиться в приюте для душевнобольных. Там ему выделили отдельную комнату, которая одновременно служила мастерской; он получил возможность в сопровождении служителя бродить по окрестностям, чтобы писать пейзажи. Между прочим, именно в психушке у Ван Гога первый и последний раз в жизни купили картину, оценив его «Красную виноградную лозу» в четыреста франков.

Художнику бы радоваться, а он совсем пал духом. Удрал из приюта, немного побродил по полям, затем зашел на крестьянский двор. Хозяев не было дома. Тогда Ван Гог достал пистолет и приставил ствол к груди.

Выстрел был не столь точен, как мазки его кисти. Пуля, попавшая в реберную кость, отклонилась и прошла мимо сердца. Зажимая рану рукой, художник вернулся в приют и лег в постель. Вызвали полицию и врача. То ли рана не причиняла Ван Гогу больших страданий, то ли он был малочувствителен к физической боли, но только, когда прибыла полиция, он спокойно курил трубку.

Ночью он умер. Его тело положили на бильярдный стол, вокруг развесили его картины, а доктор, не сумевший спасти художника, принялся рисовать эту сцену карандашом.