На секретной службе

– Ладно, грейся. – Она взбрыкнула ногами, сбрасывая с себя покрывало. Легла на бок, повернувшись к нему задом. Предупредила: – Только я спать буду, учти.

Ее ягодицы походили на детские, а позвонки, обозначившиеся под кожей, выглядели так трогательно, что возбуждение незаметно покинуло Пинчука, сменившись нежностью, от которой щипало в носу. Виновато шмыгая носом, он свесил ноги с кровати, сунул их в пушистые тапочки, набросил халат и тихонько вышел из спальни.

* * *

Ночь выдалась не по-осеннему теплая. Несмотря на ветерок, долетавший с моря, в воздухе совсем не ощущалось сырости. Звезды на небе были почти такими же яркими, как далекие огни города, рассыпанные вдоль горизонта.

Прежде чем спуститься по лестнице в сад, Пинчук постоял на террасе, любуясь жемчужными россыпями на темно-фиолетовом фоне. Он обожал город, в котором родился, вырос и, увы, состарился. Одесса всегда напоминала ему огромную сценическую площадку с дивными декорациями. Зодчие, возводившие город, позаботились о том, чтобы каждый фасад, каждый фронтон был освещен солнцем, чтобы свет и тень играли на стенах великолепных дворцов, храмов и доходных домов. В планировке Одессы чудилась некая воздушность, особенно когда среди зданий и зелени просматривалось море.

Море… Когда глядишь на него, душа раскрывается, подобно парусу. Жить у моря совсем не то, что чахнуть среди бетонных коробок и бензиновой гари.

Это была одна из двух причин, побудивших Пинчука обосноваться не в шумном центре, а на отшибе, как можно ближе к берегу. Вторая причина не имела с романтикой ничего общего. Сплошной прагматизм. В буйные девяностые годы не было во всей Одессе места более безопасного, чем так называемый поселок Палермо, или Шевченко-2, как именовался он в официальных документах.

Точнее сказать, в полной безопасности ощущали себя здесь только постоянные обитатели, действительно смахивавшие на итальянцев из Палермо. Это были цыгане, те самые цыгане, которых, если верить результатам последней переписи населения, проживало в Одессе всего восемь сотен.

Мысль поселиться среди них осенила Пинчука случайно. Однажды, сидя в машине, он от нечего делать наблюдал за пестрой гурьбой цыганок, прохаживавшихся перед ЦУМом. Выбирая очередную жертву, они окружали ее плотным кольцом и принимались наперебой рассказывать про тайных недоброжелателей, про казенный дом, дальнюю дорогу, печаль на сердце, требуя взамен монетку на ладонь. Ошеломленные натиском прохожие, как правило, подчинялись, в результате чего оставались без всей наличности.

Пинчук громко сопел, дергая себя за брови с таким остервенением, словно намеревался выщипать их до последнего волоска. Цыгане раздражали его. Раздражали своей назойливостью, попрошайничеством, бесцеремонностью, неряшливостью.

Давить их надо, размышлял Пинчук, давить, как вшей, как клопов. А еще лучше – сжечь эту заразу скопом.

Примерно в этом духе он высказался, когда в машину подсел полковник милиции, один из тех, кто защищал бизнес Пинчука от многочисленных рэкетиров. На что полковник, невесело рассмеявшись, ответил примерно следующее: а известно ли Григорию Ивановичу, что милицейский наряд даже на пушечный выстрел не осмеливается приблизиться к Палермо? И представляет ли себе Григорий Иванович, какими деньжищами ворочают тамошние наркобароны? Нет? Тогда пусть он распрощается со смелыми фантазиями насчет искоренения цыганского племени. Цветастые юбки, чумазые детишки и золотые зубы – это лишь мишура, видимость, за которой скрывается опаснейшая мафия, организованная по примеру сицилийской. Может быть, сами цыганские бароны и не вхожи в высокие кабинеты, но за них это делают те, кому заплачено. Кроме того, ни один убитый цыган не остается без отмщения, а круговая порука у них такая, что не подступишься.

Они как партизаны в немецком тылу, разглагольствовал полковник. От малых детей и до почтенных стариков стоят друг за друга горой. И несмотря на все наши бодрые рапорты, мы перед ними практически беспомощны. Никто не отваживается связываться с ними. Тронь цыгана, и завтра тронут твою семью, да так тронут, что проклянешь все на свете.

Разговор мог бы забыться, но неделю спустя неизвестные обчистили городскую квартиру Пинчука, до смерти напугав его старушку-мать. Еще через неделю он подвергся нападению обкуренной шпаны, от которой с трудом отбились двое дюжих телохранителей. А беспредел все разрастался, ширился, креп, становясь нормой жизни. Взрывались машины банкиров и депутатов, повсюду орудовали неуловимые киллеры, вчерашние спортсмены скупали паяльники, сконструированные таким образом, чтобы их было удобно засовывать в задницы несговорчивых бизнесменов. Еще некоторое время Григорий Иванович собирался с мыслями, а когда какие-то отморозки грохнули в подъезде соседа, имевшего неосторожность обзавестись шестисотым «Мерседесом», поехал к старейшине Палермо и спросил разрешения обосноваться на его территории.