На сем стою. Жизнь Мартина Лютера (ЛП)

Последнее и наиболее сокрушительное из всех сомнений обрушилось на молодого человека. А может быть, несправедлив Сам Бог? Это опасение возникало в форме двух умозаключений, в зависимости от точки зрения на Господа и Его поступки. Оба взгляда основывались на том, что к Богу как Абсолюту не приложимы мерки человеческой справедливости. Поздние схоласты, среди которых Лютер получил образование, полагали, что Бог до такой степени необусловлен, что Он не может быть связан правилами иными, кроме тех, которые Им же и установлены. Он никоим образом не обязан вознаграждать человека за его достижения, сколь бы похвальными они ни были. Вполне естественно ожидать награды от Бога, но нельзя быть в ней уверенным. Для Лютера это означало, что Бог капризен и судьба человеческая непредсказуема. Второе умозаключение было еще более смущающим, поскольку, согласно этой точке зрения, судьба человека уже определена, возможно, не в его пользу. Бог абсолютен до такой степени, что для непредвиденного не остается места. Судьба человека определена со времени основания мира. В значительной степени уже установлен и характер человека. Подобная точка зрения представлялась для Лютера тем более убедительной, что ее разделял покровитель братства, к которому он принадлежал, - св. Августин. Следуя за Павлом, он полагал, что Бог уже избрал одни сосуды -для чести, а другие - для бесчестья, независимо от их достоинств. Погибшие погибли, что бы они ни делали; спасенные спасены, независимо от их деяний. Для тех, кто полагал себя спасенными, это было невыразимым утешением; но для тех же, кто считал себя погибшими, подобная мысль становилась источником жесточайших мучений.

Лютер восклицал:

"Разве не противоречит всяческому здравому рассуждению, что Бог из одной лишь прихоти оставляет людей, ожесточает и проклинает их, как бы обретая удовольствие в их прегрешениях и в тех муках, на кои обречены эти падшие навеки, - Он, Который, как полагают, столь милосерден и благ? Это представляется чудовищным, жестоким и нетерпимым в Боге, Которым столь многие были осуждены за прошедшие века. Да и кто бы мог избегнуть сего? И сам я неоднократно был подводим к самому краю бездны отчаяния, страстно сожалея о том, что был сотворен. Любить Бога? Я ненавидел Его".

Богохульное слово прозвучало. А богохульство есть наитягчайший из всех грехов, поскольку это оскорбление наивысшего из всех существ - Бога Всемогущего. Лютер поведал об этом Штаупицу, на что тот ответил: "Ich verstehe es nicht!" - "Я этого не понимаю!" В таком случае не был ли Лютер единственным в мире, кто испытывал подобные страдания? Неужели сам Штаупиц никогда не подвергался такому испытанию? "Нет, - ответил тот, - но я полагаю, что вы упиваетесь им". Он совершенно определенно подозревал, что находит удовлетворение в своих сомнениях. Ободрить его Штаупиц мог лишь напоминанием о том, что кровь Христова была пролита во оставление грехов. Но Лютер был слишком поглощен картиной Христа-Отмстителя, чтобы утешиться мыслью о Христе-Искупителе.

Штаупиц попытался найти какое-то действенное средство, способное исцелить этот пребывающий в сомнениях дух. Он распознал в Лютере человека, в котором сочетались нравственная честность, тонкое ощущение религиозных проблем и необычайная одаренность. Невозможно было понять, почему столь неотвязно и остро он мучается сомнениями. Ни обычная логика, ни утешения не помогали. Однажды, беседуя под грушевым деревом в саду августинского монастыря (Лютер всегда с теплотой вспоминал эту грушу), викарий сообщил брату Мартину о том, что ему следует учиться для получения докторской степени, что он должен проповедовать и возглавить кафедру библейских исследований в университете. Потрясенный Лютер привел пятнадцать доводов в пользу того, что он не может на это согласиться. Все вместе эти доводы говорили, что он просто не выдержит такого объема работы. "Ничего, - сказал Штаупиц, - у Бога много работы для умного человека на небесах".

Потрясение Лютера было вполне понятным, поскольку сделанное Штаупицем предложение казалось не просто смелым, но безрассудным. Назначить молодого, находящегося на грани нервного срыва под тяжестью неразрешенных религиозных проблем человека преподавателем, проповедником и наставником для больных душ! Штаупиц фактически говорил: "Врач, исцели себя, исцеляя других". Должно быть, он почувствовал в Лютере здоровую основу. Будучи ответственным за исцеление душ, Лютер вынужден будет ради их блага от угроз обратиться к обетованиям, и благодать, которую он станет призывать на других, распространится также и на него.