На сером в яблоках коне

Пока я с печкой ковырялся, слышу, Игорешка уже стучит. Бегу открывать. Хотел по дороге сожрать скорее сахар из ложки, а потом передумал. Лучше мы его вместе сварим. Я ведь зачем за сахаром полез? Чтобы сварить. Открыл бы печку, сунул ложку к огню и варил. Стал бы сахар потихоньку плавиться, а я бы смотрел. Он бы пополз, пополз по ложке, сделался прозрачным, в середине только маленькая сахарная льдина оставалась бы, а вокруг вскипало бы пузырями. Пузыри закоричневели бы, а потом весь сахар стал цветом, как йод. Тут бы я ложку вытащил и капал бы на холодное блюдце густыми шоколадными каплями. От них тянулась бы длинная, вязкая паутина, тут же стыла бы, делалась ломкой, я бы ловил ее языком. Потом отковырял бы застывшие капли, блестящие, как пуговицы, и ел их, как самые лучшие конфеты. Пришли бы девчонки из бани, я им дал бы тайно по пуговке…

Нет, пихнуть ложку в рот и, торопясь, взахлеб, проглотить сахар, чтобы успеть съесть до Игорешки, чтобы нарочно долго ковыряться с замками и мычать в ответ на его «ну, что ты там?» — нет, это не дело. Сварим лучше вместе.

— А я твоих встретил, — сказал Игорешка, когда вошел в комнату. — Из булочной бегу, и они как раз. В баню, что ли?

— Ага. В баню пошли.

— А Петруха?

— Он эту неделю в вечернюю.

— А… Сырость-то, а? Прям тает. А чего это у вас вонь такая?

Игорешка прибежал без пальто, в одной шапке. В руках его брезентовая полевая сумка — мы все ходили в школу с такими сумками.

— Ага, — сказал я, — жутко тает. Снимай ботинки. Это у нас рубец варится.

Он сел на ящик, где лежала ложка с сахаром.

— Потише! Не видишь? — сказал я и взял ложку.

— Это чего? — спросил Игорешка.

— Чего! Сахар! Ослеп, что ли? Сахарочек!

— А…

Он стал расшнуровывать свои мокрые ботинки и говорил, что мать его отпустила ко мне уроки делать. Я пока слизнул несколько сахаринок и ходил с ложкой, отстранял другой рукой белье, высматривая, куда ложку пристроить. Носки у Игорешки были мокрые и рваные, он их снял тоже и держал, не зная, куда деть. Я пристроил ложку на свой подоконник, где мой угол и лежат все вещи и книжки, подложил под черенок тоненькую арифметику, чтобы не просыпалось.

— Открой духовку да повесь на дверцу, — сказал я Игорешке.

Он так и сделал: повесил носки на дверцу. Я нашел ему Петрухины тапочки: их все носят, пока Петрухи нет.

— Да ничего, пол теплый, — сказал Игорешка.

— Надевай, надевай, простудишься, — сказал я. — И так вечно сопли текут.

— У кого?

— У меня!

Он, правда, тщедушный очень, болеет ползимы, они еще хуже нашего живут. Мне вон дранки надоели, а он рад, когда моя мать ему дранку даст.

— Я бегу, — сказал Игорешка, — а как раз ваши идут…

— Ага, — сказал я. — Они в баню пошли. Теперь три года не придут. Ну, в морскую?..

— Давай, я тут принес, — и Игорешка вернулся к ящику за своей сумкой.

Я полез под кровать и достал свою коробку, потом мы сдвинули на одну сторону стола все, что на нем стояло, — грязные тарелки, стаканы, кастрюли, задрали клеенку и покрыли стол газетой. Разложили свои тетради и учебники. Но уроки, конечно, делать и не собирались — только так, для маскировки все разложили.

Игорешка уже сидел на корточках перед коробкой.

— Доставать?

— Сейчас, — сказал я от стола. — Я уже.

И вот мы оба примостились на корточках перед большой коробкой и начали все вынимать и выкладывать на пол. Все, что надо для морской торговли.

Никто не знал, что мы с Игорешкой играем в морскую торговлю. Я бы в жизни никому не признался, что вообще во что-то играю. Смех же! И я ни с кем больше не могу играть в эту игру, только с Игорешкой.

И вот мы достали из коробки четыре больших парохода, грубо выструганных из поленьев, — это были тяжелые грузовые пароходы с глубокими трюмами, выбитыми стамеской. Мы достали старый электрический утюг, вернее, часть утюга, нижнюю, служившую ледоколом. Потом еще яркие цветные банки из-под американской колбасы, наполовину срезанные и соединенные цепочкой, — баржи. Потом множество других коробочек, банок, щепок, лодочек из коры и картона и всякой другой мелочи и блестящего хлама.

За годы войны наши пацаны чего только не приносили в школу! Плоские немецкие штыки, патроны, гранаты «лимонки», каски и противогазы, шлемофоны, погоны и махорку, немецкие кресты и наши медали. У меня был даже короткий и тяжелый немецкий танковый перископ. Но все это нам надоело. Теперь в моей коробке ничего такого не было. Здесь хранилось самое дурацкое на первый взгляд барахло, но для нас с Игорешкой какой-нибудь замызганный бочонок от давно растерянного лото представлял большую ценность.

Выложив вещи из коробки, мы расползлись по разным концам комнаты и принялись первым делом за строительство. Игорешка строил Англию, а я СССР. Надо было построить порт, причалы, подъездные пути, установить грузовые краны, склады — да мало ли! Мы перешли на торжественный и вежливый дипломатический язык.

— Вам эта катушечка не нужна?

— А можно у вас взять вот эту проволочку?

— Нет уж, эту коробку вы не трогайте, у нас на ней маяк будет стоять.