На сером в яблоках коне

Оксана осталась в синем купальнике с вышитой на груди белой чайкой, подобрала вверх волосы, стала не похожа на себя — красивая. Быстро, не замешкавшись, сошла в воду и тут же присела, окунулась по самые плечи.

От купания усталость как рукой сняло, и вылезать из воды не хотелось. Только Воронов в своих длинных черных «семейных» трусах, над которыми посмеивался Горев, вышел пораньше, в кустах натянул брюки и, пока Оксана Семеновна и Горев еще плавали, или, вернее, ползали по дну в мелкой воде, брызгались и шумели, принялся расшнуровывать рюкзак с консервами и раскладывать костер.

— Валя! С ума вы сошли! — кричала начальница и бежала из воды, высоко вскидывая белые полные ноги, а Горев бил сзади ладонями по воде, брызгая со спины, нагоняя ее, спотыкаясь и тоже смеясь.

Без одежды Горев был совсем мальчишка — тощий, длиннорукий и длинноногий, с рыжими веснушками на руках и спине, с рыжей слабенькой бороденкой, которую еще с весны взялся отращивать. Против Воронова — щепка щепкой. Воронов — приземистый и широкий, смуглый, с широкой спиной и грудью, с тяжелым черным чубом на большой голове. Даже Оксана Семеновна как-то сказала: до чего, мол, вы разные. Воронову, разумеется, и в голову не пришло бы вот так забавляться.

Они смеялись, и эхо разносилось над речкой.

— Ой, Толя, спасите!

Воронов и без того не отводил глаза, смотрел, как голым телом она перед ним мелькала, обтянутой мокрым купальником фигурой.

Они вышли наконец из воды, Горев бросился животом на песок возле Воронова.

— Теперь и дальше можно! — сказал он.

— Ладно тебе! — сказал Воронов. — Торопыга.

Он стоял на коленях перед рюкзаком, доставал оттуда хлеб. Костер уже горел. Оксана Семеновна подошла тоже и остановилась по ту сторону костра. Воронов не успел отвести глаз, и она заметила, к а к  он смотрит.

И опять, как утром, и вчера, и третьего дня, почувствовала волнение и скованность. «Нет, это уже невозможно», — сказала она себе. Рано или поздно, а скорее вот-вот, все это должно как-то разрешиться. Воронов делал вид, что ни о чем ином, кроме работы, и не думает, и она приняла эту маскировку, сама вела себя так же, но в глубине души понимала, что в этой непростоте, подчеркнутости, сухости уже есть фальшь и все не так просто. Может быть, она оттого так устала сегодня, была раздражена и несобранна, что вместо работы в голову все время лезло одно, а она не хотела этого. И ничего не могла поделать с собой. И вот снова — тяжелые, убегающие его глаза.

— Я свинину не буду открывать — жарко, — сказал Воронов. (Нужно ему это спрашивать, про свинину!)

— Подумаешь! — ответил Горев. — Давай-давай!

— Да, конечно, — ответила тоже Оксана Семеновна, не особенно вникая в то, что говорит. Она уже лежала спиной на песке.

Костер разгорелся, и Горев пошел с чайником к воде. А Воронов двинулся сюда, к ней. Что ему надо?

— Часика два, может, тут останемся, пока жара спадет, а? Место-то какое…

(Нельзя было оттуда, от костра, спросить?)

Она давно обратила внимание: он не называет ее по имени-отчеству. Вот и сейчас так. И остановился в двух шагах, мнется, а глядит вбок, как будто интересно ему, как Горев, стоя по колено в воде, полощет чайник.

— Может быть, — ответила она, — посмотрим…

Он не отошел, продолжал стоять, тень его касалась ее ног, и ей хотелось подобрать ноги, отодвинуться.

— Пойти косынку простирнуть, — пробормотала она и, не глядя на Воронова, поднялась.

— Место-то что надо… — сказал опять Воронов.

Она машинально отряхнула прилипшие сзади песок и травинки и знала, что Воронов глядит, глядит на красные полоски, оставленные этими травинками на теле.

Горев шел навстречу ей с чайником, улыбался — в одной руке чайник, в другой крышка.

— Ох и водичка, ох и чаек будет!

— Что?

— Водичка, говорю!

— А-а. Да, место тут ничего, — сказала она рассеянно и подумала, что, слава богу, Гореву и в голову не приходит.

Через полчаса, когда поели, она осталась на отмели одна — Воронов отправился по берегу за ягодами, Горев ушел по воде с фотоаппаратом — аппарат был не его, Воронова, как и ружье, но снимал и стрелял, а потому и носил эти вещи Горев.

Разомлев на солнышке, она задремала. Обедали весело, Горев острил, она чуть успокоилась и даже посмеялась вместе с Горевым над Вороновым, как он уплетал надувая щеки, сухари с тушенкой. А теперь солнце пекло, и не хотелось ни думать, ни двигаться. Казалось: юг, море, пляж. Да и что, в самом деле, такого, ну подумаешь, ей-богу, еще столько времени впереди, что лето портить.

Очнулась — и, открыв быстро глаза, увидела совсем близко повязанную косынкой голову Воронова. Он стоял рядом на коленях, в обеих сложенных ковшом ладонях нес что-то — ягоды, догадалась она. Машинально закрылась, потянула на себя угол одеяла, на котором лежала, защемила в кулак расстегнутый ворот ковбойки, Воронов улыбнулся — улыбка вышла жалостной:

— Вот, насобирал….

У нее, наверное, тоже лицо было не свое, и она быстро, радостно притворилась, приподнялась:

— Ой какие!

Она подставила ладони, и Воронов пересыпал ей теплые ягоды, землянику, и она стала есть ртом с ладоней.

— А себе-то?