На сером в яблоках коне

Сколько раз уже проклинал он себя за эту сковывающую почтительность. Будто гипноз какой-то. До каких же пор робеть, чувствовать себя несмелым и зажатым, поддакивать, когда нужно возражать и не соглашаться? Молодо-зелено? Но с другими генералами строек, с самим министром, с представителями иностранных фирм Сергеев научился держаться довольно свободно, настолько, во всяком случае, свободно, чтобы нормально работать: что-то предлагать, ругаться, отстаивать свои мнения, а не проглатывать язык при одном лицезрении начальства. И с каждым годом он вел себя все свободнее и увереннее. И даже министерский парикмахер Яша пророчил Сергееву, что к сорока годам он станет замминистра. А вот с Рухимовичем и Гладышевым он становился тем мальчишкой-прорабом, которого Рухимович однажды чуть не выгнал с объекта (Рухимович-то этого, конечно, не помнит) и которого Гладышев не раз песочил на планерках.

Сейчас нужно опять перебороть себя. Он приехал говорить с ними о весьма трудных вещах. И хотя и не уполномочен решать, а должен лишь собрать соответствующую информацию, но выступает он сегодня как их противник, как представитель органа вышестоящего. И они, конечно, понимают, что от его доклада будет многое зависеть. Да, все правильно, что ж робеть, в самом деле. Всё и будем робеть, всё и будем до сорока лет мальчиками себя чувствовать? Когда ж дело-то делать?

Сергеев понимал, что само это рассуждение, то, что он уговаривает себя сейчас таким образом, уже есть при знак некоторой паники его перед двумя мамонтами. Но все-таки он почувствовал себя увереннее.

Поезд наконец прошел, шлагбаум подняли, машина двинулась. Сергеев помахал своему шоферу, чтобы тот ехал следом. Рухимович молча сидел впереди, загораживая стекло широкой спиной и мохнатой шапкой. Гладышев спросил:

— Ну, чего привез новенького? Вы там поближе к солнышку.

Ну да, конечно, они относятся к нему как к своему лазутчику, к своему человеку в министерстве, как к этакому правобережному троянскому коню, введенному в министерскую Трою. Ну-ну.

— Есть вообще-то кое-что, — сказал Сергеев и начал рассказывать министерские новости, о которых здесь наверняка еще не слышали. Нужно показать старикам для начала свою осведомленность.

— Ну? Да что ты? — басил Гладышев. — Это интересно, интересно. — И его заинтересованность говорила, что он действительно не знает того, о чем сообщает Сергеев. Даже Рухимович повернул слегка тяжелую шею:

— Викин, говоришь, уходит? Странно…

Сергеев продолжал говорить и вдруг сообразил, что все эти новости имеют значение и для судьбы Правого, для Рухимовича и Гладышева. А потому именно, что и того и другого интересуют уже новые проекты и планы. А интересуют потому, что очень скоро строителям и вовсе нечего будет на Правом делать. То-то у Гладышева такое лицо, такой заинтересованный взгляд: он, наверное, первый раз в жизни толком рассматривает Сергеева.

Как ни был Сергеев занят разговором, он все-таки снова успел ощутить необычность той ситуации, в которой оказался: он едет в одной машине с «китами» и толкует с ними не об одном блоке, не о своем маленьком участке, а обо всей стройке.

Пока доехали до управления, Сергеев, хотя и сам больше говорил, чем они, успел, собственно, понять, что ему требовалось, и узнать, что хотел узнать. Вернее, он понял, как пойдут дальнейшие переговоры и чем кончатся: старики будут просить максимум, а обрадуются всему, что получат. Такова уж, к сожалению, судьба всех еще не завершенных, но уже дающих продукцию объектов: их почти перестают финансировать.

Гладышев пригласил Сергеева к себе в кабинет, они просидели вместе минут сорок, договорились снова встретиться завтра с утра, на совещании, которое должен будет вести уже, собственно, сам Сергеев, и к обеду Сергеев оказался свободен.

Возле управления он сел в автобус и снова поехал на тот берег. Было солнечно, светло, заметно потеплело. Он остался доволен самим собою в разговоре с Гладышевым — не очень робел, настроение снова сделалось легкое, приподнятое. В битком набитом автобусе глядели на него как будто бы все знакомые лица. И он доехал, наконец, до второй столовой и вышел на Енисейской, где все время хотелось ему оказаться. Солнце слепило, на дороге поблескивали длинные лужи, с крыш капало. На остановке и вокруг — возле столовой, возле старенькой булочной и фотографии — теснилось много народу, и все с любопытством оглядывали нездешнюю фигуру Сергеева. А ему хотелось улыбнуться каждому, сказать, мол, это же я, братцы, Андрей Сергеев.