На сером в яблоках коне

Еще через две минуты паренек — это был внучатый племянник Даниловны Саша — побежал в магазин, а Сергееву, уже без галстука и без ботинок, демонстрировали Вовку — того самого, что орал. («Дядя хороший, дай ручку дяде, Вовочка дядю не боится…») А Елка обнимала Сергеева за шею и глядела на него вполне влюбленно, а Павлик, выскакивая из коридора, строчил в Сергеева из пластмассового автомата. Инна спрашивала о Ритке и о Катьке; Даниловна кричала, как, мол, не стыдно, что нет у Сергеевых до сих пор второго ребенка; Валентин паясничал:

— Смотрите, не побрезговал, зашел, уважил! — и кланялся в пояс.

Потом сели за стол, много ели, пили, и снова все громко, наперебой, кричали. Даниловна и паренек Саша пили водку наравне с Грековым и Сергеевым, паренек, оказывается, был на Правом проездом: закончил школу, не попал в институт, почти год проболтался где-то, а теперь завербовался в Якутию, тоже на строительство гидростанции. Все паренька ругали, говорили, что надо учиться, у него горели уши, он заметно захмелел и тоже кричал:

— Теперь все по-другому!

Все это продолжалось очень долго. Что-то рассказывал Сергеев, что-то Греков, потом гнали спать детей, которые никак спать не хотели, потом стали вдруг есть бульон, и под бульон появилась новая бутылка. Паренек Саша пересел на стул рядом с Сергеевым, близко склонялся к нему и страстно, преодолевая пьяное косноязычие, говорил, что все прежние поколения, в том числе и поколение Грекова и Сергееева, гроша ломаного не стоят, что самые лучшие и честные — это те, которым сегодня восемнадцать, и хотя все их презирают, считают стилягами и материалистами, но они себя еще покажут. Сергеев слушал с нетрезвой тоже заинтересованностью, спорил с мальчишкой и иронически усмехался, когда не знал, что сказать, и останавливал Грекова, который смеялся над пареньком и обронил вдруг фразу:

— Мы тоже сюда приехали такие, как ты!

— Ну а что? — быстро спросил Сергеев и повернулся к Грекову.

Друг Валька, широколицый, кудрявый, с заметным уже животом под белоснежной рубашкой, пьяный, сытый, источающий одну иронию, откинувшийся на стуле, обнимающий одной рукой жену — Инна давно уже не участвовала в споре и зевала, — красавец Валька Греков изо всех сил старался доказать своему юному родственнику, что тот ни черта не понимает в жизни.

А потом они остались вдвоем, Сергеев и Греков. Даниловна постелила Сергееву в «кабинете» — эта большая комната называлась так потому, что тут стояли шкафы с книгами и письменный стол, за которым делала уроки Елка. Оба валялись на полу на ковре, погасили верхний свет, оставив настольную лампу, курили сергеевские сигареты. Греков вынул откуда-то из книг початую бутылку коньяку, принес кофейник, пили кофе. И Сергеев рассказывал, как путешествовал сегодня по Правому, и как ему было грустно (а серая плотина, готовая, огромная, все стояла перед глазами), и в который раз порывался идти к Иволге. А Греков, большой, красивый, располневший, сидел в трусах на ковре и пьяно повторял:

— Как я живу, Андрюха? Кем я стал?

— Брось! — говорил Сергеев, которому не хотелось слушать, а хотелось говорить самому и о себе.

Но Валентин тоже не слушал, и тоже хотел говорить о себе, и продолжал:

— Ты видишь, да? Думаешь, я не понимаю? Думаешь, легко мне? Волком иной раз хочется выть, бросил бы все к чертовой матери и ушел! Я инженер! Я ведь неплохим был инженером, Андрюша? А я уже два года чертежа в руках не держал, только бумажки подписываю. И часто против совести подписываю, понял?.. Почему, ну? Мы же хорошие были ребята. Помнишь, как мы мечтали о плотине, думали, что настанет какая-то необыкновенная жизнь, когда мы ее построим? Э, да что говорить!..

— Брось! — повторял Сергеев. — Все ясно, как божий день. Просто кончилась, Валь, наша молодость, и нам не нравится быть такими, какими мы становимся. А прошлого, я очень хорошо это понял сегодня, не вернешь. Я очень хорошо это сегодня понял…

Греков не слушал и продолжал свое:

— Уехать к черту! Как вот этот мальчишка, собраться завтра и уехать. И снова все сначала, строить, работать, грязищу месить. И по-другому совсем! Не тебе рассказывать, что мы получше бы, побыстрей да подешевле построили теперь плотину. А? Уеду! Ей-богу, уеду!..

— Брось! От себя, как говорят, не уедешь. Я очень хорошо сегодня понял, честное слово, что повторить нельзя ничего. Понимаешь? Можно только сначала, но совсем по-другому…

Они разговаривали, как глухие. Как будто Греков исповедовался себе самому, а Сергеев тоже себе самому. Но потом Сергеев понял, о чем говорит Валентин, и стал поддакивать: да, дескать, в самом деле, если еще можешь, уезжай. Вместо того чтобы детей рожать и на машину копить, соберись и уезжай. А то еще лет пять — и сам себя не узнаешь.

Греков повторял: «Уеду, уеду!» — и вид у него был такой, что он действительно может собраться завтра и уехать.