На Сибирской флотилии

9 июля 1958 г. (через 20 лет!) мне выдал военный трибунал ЛВО справку (988-Н-58) о том, что: “Постановление от 29 июня 1938 г. в отношении Мацкевича Д.А. отменено и дело производством прекращено за отсутствием состава преступления. Гр-н Мацкевич реабилитирован посмертно”. При моем посещении военного трибунал в 1958 г. мне показали квитанцию (с подписью папы) об изъятии при приеме в тюрьму: 7 руб. денег, обручального кольца и, кажется, часов. От предложения вернуть за это деньги я отказался.

Согласно публикации “Ленправды” (24.05.89) в районе “Безымянной дорожки” в северо-западной части Богословского кладбища хоронили погибших в июле 1938 г. В.И. Шорина и К.М. Маньковского, расстрелянных НКВД. Там же погребены и многие другие, казненные в этот период. Вероятно, там и папа. Мы так предположили с Лилечкой с большой вероятностью. Мы посещаем это место (в левом краю кладбища, почти у передней решетки на площадке Военно-медицинской академии). Это в конце Бестужевской улицы. Вероятно, могила папы рядом с памятником Шорину. Так закончилась трагическая судьба папы. Вечная ему память!».

Далее Вадим Дмитриевич продолжает:

«Судьба мамочки после возвращения из ссылки в Череповец в марте 1940 г. сложилась так. Она уже не работала, а добивалась с мая 1941 г. получения пенсии. Сохранились собранные ею интересные документы и свидетельские показания (в т. числе и В.П. Вологдина). В пенсии ей отказали. Судя по собранным мамой документам, она с января 1903 г. по июль 1909 г. служила в Главном управлении Мариинского ведомства; с сентября 1909 по ноябрь 1913 г. состояла в должности делопроизводителя правления Российского золотопромышленного общества; с 29 октября 1919 г. по 22 ноября 1922 г. служила делопроизводителем в техническом бюро Дальзавода; с осени 1924 г. по январь 1933 г. занималась преподаванием иностранных языков с Вологдиными: Вероникой, Игорем и Дмитрием; с 3 июля по 20 августа 1937 г. временно работала в библиотеке Петрозавода; с 9 февраля 1938 г. по 16 августа 1938 г. – секретарем-казначеем в группкоме союза обувщиков в Ленинграде; с 15 декабря 1938 г. по 9 марта 1940 г. работала в должности секретаря-машинистки в череповецкой конторе Госсортфонда; с 10 июля 1940 г. по 15 сентября 1940 г. – в техникуме соляной промышленности в Ленинграде секретарем учебной части. Во всех этих переходах и разных рабочих местах видна трагедия гонимой и бесправной «лишенки», из-за гибели папы.

После отказа в назначении пенсии (в июле 41 г.), ухода в армию Мити, отъезда тети Леры состояние духа ее было крайне подавленным. Она приняла дозу снотворного. Придя к ней на Большой проспект, я увидел ее спящей; думал, что это инсульт; вызвал врача, отправил в больницу Эрисмана. К счастью, все обошлось. Я посещал маму в больнице, а потом привез ее домой на Большой. Известий от Мити не было. Началась блокада. Своим и маме я принес с завода буржуйки для обогрева. Носил регулярно колотые дрова и кое-что из питания с кораблей и с обменного фонда. Когда нашу комнату на Мойке в ноябре 41 г. повредило бомбой, мы получили площадь некого Синебрюхова на набережной (в соседнем доме с Домом ученых). Хотя мы там не жили, но кое-что из вещей перевезли. Помню, как на санках с мамой везли в ту комнату какой-то шкапчик. Она поддерживала санки. Это был последний памятный мне совместный поход с мамочкой! Дальше она стала угасать. Я вызвал врача из платной поликлиники на Большом (врач – русская с яркой грузинской фамилией по мужу). В один из визитов в декабре она сообщила мне, что, увы, у мамы рак желудка. Она ничего не ела, а имевшимися крохами даже подкармливала меня, когда я приходил. В Новый год (1942) ночью я навещал маму и мы пили чай, желая счастья в будущем. 5 января она дала мне еще доверенность. В ночь с 7 на 8 января она уже потеряла сознание. Я сидел у печки, топил ее, готовил кашку, но мама не реагировала. К утру ее не стало! В комнате у нее еще оставалось немного кофе, крупы, сухариков. Значит, это была не голодная смерть! Вызванный утром врач из 27-й поликлиники на Рыбацкой улице формально выписал справку: «Смерть от дистрофии!» Он и не пытался разобраться в чем-то! Гроб я заказал на заводе мастеру Синицину. Он был завален заказами, а вскоре и сам умер. Гроб сделал огромный, не справляясь о размерах. Привез я его на санках на Большой; Лилечка уложила мамочку в него, и мы с Б.В. Плисовым повезли тело на Охту на санках. Тяжелый это был путь! Была с собой пайка хлеба и кусочек сахара. Мы делали привалы: у Театра Л. Комсомола, у Кировского моста, у Летнего сада, у музея Суворова, у Смольного. Сидели на гробе, отдыхали и чуть закусывали. За другую пайку хлеба была выкопана могила, и мы с Б.В. похоронили мамочку. Вечная ей память! Позже я поставил урну с крестом и надписью… Вещи мамы ЖАКТ потребовал перенести в склад, чтобы освободить комнату. Везти вещи куда-либо к себе у меня не было сил. Они находились на складе ЖАКТа, а потом, когда началось улучшение обстановки и мы смогли туда поехать – все оказалось разграбленным…»

Эпилог