На скалах и долинах Дагестана. Герои и фанатики

В приливе радостного настроения мюрид прошептал в ладони своих рук короткую молитву и размазал ими по своему лицу, дернув при этом кончик коротенькой бороды, выкрашенной в ярко-красную хну[43]. Не успел он это проделать, как с реки раздался протяжный вопль. Взглянув туда, мюрид увидел Биакая, вдруг остановившегося на одном месте. Старик попробовал было лечь всем туловищем на аркан, сорвался, еще раз попытался проделать то же, сорвался вторично и с головой погрузился в воду. Несколько раз его голова поднималась из клокочущей ямы, и было видно, как руки судорожно цеплялись за аркан. Наконец ослабевшие пальцы разжались, и Биакай, подхваченный течением, был сразу стремительно отброшен на сажень от аркана.

— Аллах, предаю дух мой в объятия твои! — прошептал старик, теряя сознание, но в эту минуту крепкие руки схватили его повыше локтя и прерывистый голос крикнул в самые уши:

— Биакай-ага, не теряй духа, крепись!

Очнувшись от этого призыва, Биакай призвал на помощь всю свою энергию. К его счастью, ноги его нащупали дно. Он напряг оставшиеся силы и, поддерживаемый джигитом, успевшим нечеловеческими усилиями снова схватиться за аркан, с трудом побрел к берегу. Добравшись до него, Биакай упал без чувств на прибрежный, мокрый песок.

Уже четыре дня тянутся бесплодные переговоры между генералом Граббе и Шамилем. По нескольку раз в день верные шамилевские наибы, казначей его Енус и храбрый, но тупоголовый Темиз-Хан-Кади, ездят взад и вперед из Ахульго в русский лагерь. Шамиль нарочно выбрал переговорщиками именно этих двух. Енус был предан имаму всей душой и свято чтил каждое его слово, как изречение из Алкорана; что же касается Темиз-Хан-Кади, то никто в целом Дагестане не имел такого внушительного вида, такой роскошной седой бороды и выразительного взгляда больших черных глаз под седыми бровями и в то же время такой тупой и упрямой головы, как этот почтенный наиб. Шамиль понимал, насколько будет трудно вспыльчивому и горячему генералу Граббе вести переговоры с такими парламентерами, и на этом строил свои планы. Енус и Темиз-Хан-Кади несколько раз доводили нервного, но в то же время весьма добродушного Граббе до бешенства. Однажды, окончательно выведенный из себя, генерал приказал повесить обоих парламентеров. Адъютант, предвидя, что не пройдет и полчаса, как генерал станет раскаиваться в своей вспыльчивости, решил не торопиться с выполнением этого приказания. Он не ошибся. Скоро послышался нетерпеливый голос генерала, звавшего к себе адъютанта.

Адъютант поспешил на зов. В расстегнутом черном сюртуке с красным высоким воротником, без эполет, генерал Граббе расхаживал взад и вперед перед палаткой большими, нетерпеливыми шагами, выразительное, смуглое лицо его с большими черными глазами и великолепными, слегка седеющими усами нервно подергивалось. По всему было видно, что недавнее раздражение еще не улеглось в нем. Бросив на подошедшего офицера быстрый взгляд исподлобья, граф хмуро спросил его:

— Где эти два шамилевские наиба? Надеюсь, вы еще не успели их повесить?

— Так точно, ваше превосходительство, — отрапортовал адъютант, — они еще молятся перед казнью.

— В таком случае, — хмуря брови, приказал генерал, — прикажите их привести обратно.

— Слушаю-с, — не меняя выражения лица, отвечал адъютант и торопливыми шагами направился к лагерю.

Оставшись один, генерал Граббе снова принялся шагать перед своей палаткой. Он досадовал на себя за свою горячность.

«Черт бы их побрал, — думал он про себя, — хоть азиаты, а все-таки парламентеры. Если бы их повесили, Шамиль воспользовался бы этим случаем, чтобы обвинить нас в вероломстве, и постарался бы убедить в этом всех тех, кто еще мечтает о покорности нашей власти».

Вдали показалась группа народа. Граф остановился и стал внимательно вглядываться. Впереди шел адъютант. За ним торопливо семенил сухощавый, небольшого роста, подвижный Енус, а рядом с Ену сом, как прямая ему противоположность, важно и чинно выступал неповоротливый Темиз-Хан-Кади с его великолепной бородой и лицом библейского патриарха.

Увидев их целыми и невредимыми, генерал Граббе совершенно успокоился.

«Пожалуй, теперь они будут сговорчивей», — подумал он про себя и приказал вынести ковры, подать кальян и позвать переводчика. Снова начались бесконечные переговоры, на муку русскому генералу и на пользу злорадствовавшему в Ахульго Шамилю, который, не теряя времени, спешил запастись водой, пшеницей, исправлял поврежденные бомбардировкой укрепления и под шумок переправлял на левый берег Койсу раненых и больных, составлявших большую обузу для гарнизона.

Так продолжалось с 12 по 16 августа; наконец, генерал Граббе убедился в бесполезности дальнейшего словоизвержения.

К вечеру 16 августа он в последний раз призвал к себе посланцев Шамиля и, сдерживая клокочущее негодование, холодно-размеренным тоном, что было верным признаком величайшего раздражения, произнес: