На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою

Единственная уступка, какая была сделана во внимание к предсказанию Секлетеи, что Никифорова (его звали Петром) пересадили с его места нарочно против офицера-немца, носившего имя Карл. Ревунов, однако, остался.

Часа два продолжалась попойка, и, по-видимому, ничего не было такого, что могло бы повлечь к несчастью. Напротив, все были веселы и дружелюбно настроены. Вдруг под окном, против которого сидел офицер-немчик, а против него Никифоров, показалась какая-то растрепанная, пьяная фигура. Просунув всклокоченную голову в окно, фигура обвела присутствующих глазами и вдруг с диким воплем: "Вот ты где, немчура проклятая, так на же тебе!" — выхватила из кармана широких шаровар пистолет. Грянул выстрел, и Никифоров с простреленной головой покатился со стула. Хотя он сидел дальше от окна, чем офицер-немчик, но тот как-то успел отклониться в сторону, и предназначенная ему пуля угодила прямо в лоб Никифорову.

— Кто же был убийца? — спросила Элен, живо заинтересовавшись рассказом.

— А так, один пропойца, бывший офицер, выгнанный со службы. Дня за три перед тем он из-за чего-то поссорился с нашим немчиком, но потом это забылось. В этот день, однако, он с утра пьянствовал, и в пьяном угаре ему вспомнилась его ссора с немцем. У пьяного своя логика, и вот ему пришло в голову убить немца. Он схватил заряженный пистолет и пошел его разыскивать с злобным упорством человека, одержимого белой горячкой. Вместо немца он попал в сидевшего напротив Никифорова и, здорово живешь, уложил его на месте. На другой день, когда он проспался и ему рассказали о его злодеянии, убийца долго не хотел верить, и когда его привели и показали труп убитого им человека, он заревел неистовым голосом, упал на землю и начал колотиться головой об пол, безумно выкрикивая: "Прости, прости меня, окаянного!"

— Да, странный случай, — задумчиво покачала головою княгиня, — но все же ваша Секлетея немного соврала. Она сказала, чтобы Михаил не сидел против Петра, но вы сами сказали, что против Никифорова Петра вы посадили Карла; стало быть, пророчество хоть и сбылось, но не совсем точно.

— Представьте, точнее точного, — возразил Колосов. — Мы сначала сами удивились этому, но когда полковник-командир посмотрел послужной список немца, оказалось, что у него, как и у каждого лютеранина, есть несколько имен, и в том числе Михаил. Он сам забыл об этом и был поражен не менее нас.

— Удивительное происшествие, право, удивительное, — заметила Елена Владимировна. — Вы так заинтересовали меня вашей Секлетеей, что я непременно хочу съездить к ней. Только одна я как-то трушу, да и где я буду ее искать? Вы, Иван Макарович, наверно, знаете, где она живет?

— Знаю.

— Ах, вот и отлично. Надеюсь, вы не откажете проводить меня? Приходите ко мне завтра утром, напьемся вместе чаю, а затем я прикажу заложить карету, и мы пойдем к вашей Секлетее. Согласны?

— С удовольствием, — почтительно поклонился Колосов.

XXV

Странный день выпал на долю Ивана Макаровича, странный по тем ощущениям, которые он в течение его испытывал.

К княгине он пришел часам к десяти и застал ее уже за самоваром.

— А, вот и вы! — ласково протянула Двоекурова Колосову свою словно из мрамора выточенную руку, которую тот осторожно поцеловал, причем почувствовал, как кровь прилила к его вискам. — А я уже готова. Вот только напьемся чаю, и поедем.

Говоря так, княгиня, проворно и грациозно играя пальчиками, налила Колосову чашку ароматного чая.

— Вы как любите, со сливками или с лимоном? — тоном заботливой хозяйки спросила она.

— Мне все равно, позвольте с лимоном, — краснея, отвечал Колосов, как-то робко, исподлобья поглядывая на княгиню. Никогда она не казалась ему такой красивой, как в это утро. Свежая, розовая, немного возбужденная предстоящей поездкой, она была оживлена и весело болтала, то и дело вскидывая на Ивана Макаровича свои удивительные темно-голубые, продолговатые глаза из-под густых и длинных ресниц. Ее продолговатое лицо слегка разрумянилось, и не сходившая с него приветливая улыбка придавала ярко-пурпуровым губам и сверкающей из-за них белизне зубов особенно красивое, дразнящее выражение. По случаю жаркого времени, — стоял конец апреля, — она была одета в легкое платье, все состоявшее из кружев, с низким воротом, из которого изящно и грациозно выступала ее обнаженная шея. Широкие рукава открывали руки от самого локтя; широкий шелковый пояс стягивал талию и висел длинными концами до самого пола.

— Почему вы сегодня такой сумрачный? — спросила Элен своего гостя, видя, что он хранит упорное молчание. — Или вам, может быть, почему-либо не хочется ехать?

— Помилуйте, что вы, княгиня! — возразил Колосов. — Я молчу, так как не умею делать двух дел разом.

— Как двух дел? Какое вы еще дело делаете?

— Восхищаюсь вами, княгиня, — неожиданно для себя, очень просто сказал Иван Макарович.

Двоекурова рассмеялась.

— Это имеет то достоинство, что очень откровенно, — произнесла она, — но, юный друг, позвольте вас спросить: какое вы имеете право кем-либо восхищаться, помимо вашей невесты?