На скосе века

Бабий Яр.
     Это было…
           Я помню…
                Сентябрь…
                     Сорок первый.
Я там был и остался.
          Я только забыл про это.
То есть что-то мне помнилось,
               но я думал: подводят нервы.
А теперь оказалось: всё правда.
                Я сжит со света.
Вдруг я стал задыхаться
           и вспомнил внезапно с дрожью:
Тяжесть тел…
        Я в крови…
            Я лежу…
                 И мне встать едва ли…
Это частная тема.
        Но общего много в ней тоже, —
Что касается всех,
         хоть не всех в этот день убивали.
Всё касается всех!
          Ведь душа не живёт раздельно
С этим вздыбленным миром,
             где люди — в раздоре с Богом.
Да, я жил среди вас.
           Вам об этом забыть — смертельно.
Как и я не имею права
           забыть о многом.
Да, о многом, что было и жгло:
                 о слепящей цели,
О забвении горя людского,
              причин и следствий…
Только что с меня взять? —
              мне пятнадцать,
                    и я расстрелян.
Здесь —
     ещё и не зная
          названия этого места.
Пусть тут город, где жил я,
              где верил, как в Бога, в разум,
Знать хотел всё, что было,
             угадывал всё, что будет, —
Я на этой окраине не был.
            Совсем.
                 Ни разу.
И не ведал о том,
        как тут в домиках жили люди.
Я сегодня узнал это,
          я их в толпе увидел,
В их глазах безучастье молчало,
               как смерть, пугая…
Где мне знать, что когда-то
               здесь кто-то их так же обидел —
Примирил их с неправдой
            и с мыслью, что жизнь — такая,
Я шепчу: «Обыватели!» —
            с ненавистью
                  и с болью.
Все мы часто так делаем,
              гордо и беззаботно.
Ах, я умер намного раньше,
               чем стал собою,
Чем я что-то увидел,
           чем понял я в жизни что-то.
Мне пятнадцать всего,
           у меня ещё мысли чужие.
Всё, чем стану богат, ещё скрыто,
                а я — у края.
Светом жизни моей,
          смыслом жизни ты стала,
                     Россия.
Но пока я и слово «Россия»
              нетвёрдо знаю.
Я таким и погибну.
          Намного беднее и меньше,
Чем я стану потом…
          Стыдно помнятся мысли эти…
Здесь впервые я видел
            беспомощность взрослых женщин,
Понял, как беззащитны на свете
                 они и дети.
…До сих пор лишь дорогой я жил, —
                   верил только в сроки.
Что обычные чувства? —
            Дорога — моя стихия.
А теперь я прошёл до конца
             по другой дороге.
По недальней другой —
           той, что выбрали мне другие.
Я в газетах читал о них раньше,
                как все читали.
Верил:
   в рабстве живут они.
              Мучась, не видя света.
Я мечтал им помочь,
           и они обо мне мечтали, —
Что когда-нибудь так я пройду
              по дороге этой.
Я сегодня их видел.
         Смотрели светло и честно.
Видно, верой была им
           мечта, что я скоро сгину.
И я шёл через город,
          где только что кончилось детство,
Он глаза отводил.
        Притворялся, что он — чужбина.
Шёл я в сборной толпе.
           В ней различные люди были.
Я не всех тут любил,
           хоть одно составлял со всеми.
Я не мог бы так жить.
           И я рад, что меня убили.
Что ушёл я в себя:
          непосильно мне это бремя.
Нет, не гибель страшна!
            Все мы знали, что можем погибнуть, —
В наступающих битвах,
            которых предвиделось много.
Но не так,
     а со смыслом,
             с друзьями и даже с гимном!..
Нет, не гибель страшна,
           а такая страшна дорога.
Нет, не гибель страшна,
           а дорога сквозь эти взгляды,
Сквозь припрятанный страх, любопытство
                    или злорадство.
— Так и надо вам, сволочи!
              Так вам, собаки, и надо!.. —
Злобно баба кричала в толпе,
               не могла накричаться.
Изнывала она от тоски,
            заходясь гнусаво.
Словно тысячу лет
          эта боль разрывала душу,
Всё таилась в душе…
          А теперь получила право
На своё торжество,
         на свободу, — рвалась наружу.
Торопилась излиться.
          На всех.
               На меня хотя бы.
Чтоб воспрянуть,
         взлететь,
            чтоб за всё получить с кого-то…
И она ликовала,
        она наслаждалась, баба, —
И несчастной была,
         и противной была —
                   до рвоты.
Сто веков темноты,
           ощетинясь, за ней стояли.
И к тому же — обман и безжалостность
                   этого века —
Что мне крылья давал,
           что давал мне провидеть дали,
Что давал мне возможность
             считать себя человеком.
Может, это за счёт её счастья?
               Что ж, я в ответе.
Впрочем, так я не думаю,
             мал ещё думать это.
Да и здесь неуместно…
           Ну я,
              а при чём тут — эти?
Да и что я про бабу?
          В ней правды сермяжной нету.
Ведь не все, кто страдал,
             так тут жаждут сегодня крови.
И не все, кто страдал,
          потеряли лицо и меру.
И с кого получать?
          Здесь, в толпе,
                 только я виновен.
Я один.
   Я парил над страданьем
              на крыльях веры.
И был счастлив один.
          Остальные ж — причастны мало.
Просто жили и жили,
           как все, —
                средь нужды и бедствий.
Только баба не счёты сводила,
               а так орала.
Не от правды — от зла,
           оттого что пропало сердце.
Было мало его —
        вот и город с ним сладил скоро.
Ничего не оставил.
         Лишь зависть,
                лишь взор нечистый.
Да. Но кто её вытащил
            голодом
               в этот город,
Оторвал от земли,
         от себя,
              от понятных истин?
Чужд мне этот вопрос…
            Я его лишь предчувствую слабо.
Отходя, вижу бабу опять
            сквозь туман событий.
И вдруг сызнова это —
           стоит и глядит на бабу
Тонколицый эсэсовец —
            «воин-освободитель».
Он теперь победитель.
           Вся жизнь за его плечами.
В страшной вере его
           меч судьбы для толпы обречённой.
Он тут всё подготовил,
            а нынче страну изучает
С высоты своей расы…
           В нём жив интерес учёный.
Я уж видел таких —
         вдохновеньем глаза блистали.
Претенденты не только на власть —
                  на величье духа,
«Господами вселенной вы были,
               а вшами стали», —
Мне такой вот сказал,
          когда дворник избил старуху.
О каком он господстве?
            Неважно.
                 Всё тонет в гуде.
А эсэсовец смотрит в пенсне
              на толпу,
                  на хаос.
Вдруг столкнулся глазами со мной,
                только скрипнул:
                        «Jude!»
…Я теряюсь, когда ненавидят меня,
                  теряюсь.
Я тогда и взаправду
         внезапно вину ощущаю,
Словно знал, да скрывал от себя
               в гуще дел и быта,
Что гармонии мира
         всей сутью один мешаю,
Сам не ведая как:
        а теперь это всё — открыто.
Впрочем, все мы мешаем.
            Естественней так, признаться,
Виноватить сначала себя,
             хоть и мало толку.
Просто я не испорчен пока —
               мне ж всего пятнадцать!
Может, впрямь я господствовал,
               да не заметил только.
Может, вправду всё правильно?
                Может, мы впрямь —
                          все иные?
Все, кто в этой толпе,
          всей толпой:
                слесаря,
                    студенты…
Счетоводы…
      завмаги…
            раввины…
                врачи…
                   портные…
Талмудисты…
       партийцы…
             российские интеллигенты…
Может, вправду?
         Неправда!
             Мы розны — мечтами и болью.
Впрочем, что возражать?
             Люди в каждой толпе — похожи.
Здесь не видно меня —
           я еврейской накрыт судьбою.
…Хоть об этой судьбе стал я думать
                 намного позже.