На службе Отечеству

Заяц позвал ординарца и отдал распоряжение. Солдат вышел. Но почти тут же в избе появилась хозяйка. Крупная старая женщина тяжело дышала, седые волосы выбились из-под черного в белых горошинах платка: видно, торопилась. Большими руками с узловатыми пальцами она поставила на стол что-то завернутое в расшитое красными крестами полотенце и отбросила в стороны его концы. Открылась алюминиевая миска, с верхом наполненная исходящей паром картошкой.

— Прошу вас откушать, сынки, — пригласила она певучим голосом.

— Что вы, мамаша, беспокоились! — начал было Заяц.

— И не говорите! Идете на такое дело, а я бы вас не покормила? Да я никогда себе этого не прощу.

— На какое такое дело, мамаша? — оторвался от бумаг начальник штаба капитан Модин.

— Так туда же, — махнула она рукой в сторону фронта.

— Верно, туда…

— Вот и я об этом. Сейчас огурчиков принесу, сама солила. Женщина метнулась к двери и спустя пару минут возвратилась с тарелкой еще не потерявших цвет, пахнущих укропом огурцов. Почти тут же вошел плотный майор.

— Не будем обижать хозяйку, Филипп Федорович, — обратился он к командиру. — Перекусим на дорожку.

— Во-во, перекусите, сынки, перекусите.

— Кулябин, — протянул мне руку майор. — Заместитель командира по политической части.

Сели за стол. Хозяйка поставила чистые тарелки, соль, отошла в сторону и молча присела на краешек скамьи.

— А вы, мамаша? — поднял на нее глаза Кулябин.

— Нет-нет, я потом, после. Куда мне спешить, это вам вот другое дело. Надо.

Женщина смахнула слезы, вздохнула. Это не ускользнуло от майора Кулябина. Николай Афанасьевич мягко сказал:

— Не нужно печалиться, мать.

— Да ить не на свадьбу вас провожаю, под пули. Вы уж там поберегитесь, сынки. Матери, наверное, уже все глаза проплакали.

Я смотрел на эту простую белорусскую женщину, а перед глазами стояла мама. Как она там? Может быть, вот так же утирает слезы? Последнее письмо из Стеклянки, что привольно раскинулась на родной омской земле, получил месяц назад. Мама, Ирина Андреевна, писала, что дома все благополучно. Она никогда не жаловалась и нам, детям, прививала эту хорошую черту. Мама, бывало, любила, скрестив на груди руки, смотреть, как мы вечером возвращаемся с работы. Лицо ее при этом светилось тем большим внутренним светом, от которого легко и радостно становилось на сердце.

— О чем размечтался? — дотронулся до моего плеча Филипп Федорович Заяц.

— О доме вспомнил.

— Это хорошо. Отчий дом забывать нельзя. В нем частица каждого из нас. Да еще и какая частица!

Распрощавшись с хозяйкой, мы вышли на улицу. С северо-запада, охватывая полукругом небо, наплывала бурая туча. Холодный, порывистый ветер гудел в подворотне, срывал последнюю листву с деревьев, гнал пожухлую траву.

— Никак, опять заневзгодило. Дождь будет.

— Бери выше, Алтунин, снег, — обернулся Филипп Федорович.

Из конца в конец хутора разнеслась команда "Смирно!". Заместитель командира, невысокого роста, подтянутый и моложавый майор, доложил майору Зайцу о готовности личного состава и техники к маршу.

— Николай Сергеевич! — окликнул Филипп Федорович начальника штаба Модина. — Когда убыл отряд обеспечения движения?

— Тридцать минут назад, — ответил Модин и, бросив взгляд на циферблат наручных часов, добавил: — По нашим расчетам, главные силы трогаются через пятьдесят.

— Значит, через десять минут выступаем. Николай Афанасьевич, у вас все готово? — обернулся командир полка к майору Кулябину.

— Да, Филипп Федорович, готово.

Обращение командира, его заместителя по политической части, начальника штаба капитана Николая Сергеевича Модина друг с другом и с подчиненными мне нравилось. Тон был спокойным, без нажима на голосовые связки. Потому, наверно, и отсутствовали суета и нервозность у людей. Каждый из них был занят своим делом. Подразделения полка, строго выдерживая расчетное время, начали движение. Лица людей были бодры. На них не лег еще серый, землистый оттенок усталости от марша.

Взводы, роты, батальоны четко и размеренно печатали шаг, шла артиллерия на конной тяге. В этой походной поступи угадывались слаженность и сила людей, спаянных одними заботами, мыслями и одним желанием.

Нелегко оказалось выдержать скорость марша, точно по срокам проследовать через рубежи регулирования. Под ногами чавкал сырой белорусский торфяник, а начавшийся вскоре дождь постепенно перешел в снег. Шинели, ватники, брюки, обувь намокли и мешали движению.

К вечеру снег усилился. В этот день мы ощутили первое дыхание зимы.

С наступлением темноты прошли через небольшой хутор. Окна крестьянских домов были затемнены, местные жители соблюдали меры маскировки. Рядом располагалась наведенная армейскими саперами переправа, к которой сходились десятки фронтовых колонных путей, а неподалеку, на той стороне реки Сож, находилась передовая — и в хуторе действовали законы переднего края. На подходах к реке была налажена комендантская служба.

— Не останавливаться! — то и дело напоминали подразделениям регулировщицы.