На службе Отечеству

Я не успел договорить: чьи-то крепкие руки стиснули мои плечи. Обернулся. В упор меня разглядывали широко раскрытые радостно-испуганные и такие родные отцовские глаза. Отец опустил руки и замер. С минуту мы молча смотрели друг на друга. От неожиданной радости у меня в горле застрял комок. Наконец отец безмолвно пошевелил обветренными губами.

— Сынок… — скорее угадал, чем расслышал, я хриплый, по такой знакомый голос.

Глаза отца заблестели от слез, губы задрожали. Я, словно очнувшись от минутного забытья, пришел в себя.

— Батя! — схватил отца в объятия и, крепко стиснув, поцеловал его потрескавшиеся губы. — Дорогой мой ба-а-а-тя!

Не помню уж, сколько времени стояли мы так, не. выпуская друг друга из объятий, словно опасаясь, что чудесное видение исчезнет. Мои товарищи окружили нас плотным кольцом и тоже молчали.

— Неужели отца встретил, Саша? — услышал наконец я взволнованный голос Румянцева.

Отец ослабил объятия и, опустив руки, со смущенной улыбкой повернулся к офицерам:

— Здравия желаю, сынки!

— Здравствуйте, отец! — протянул руку Румянцев. — От всего сердца поздравляю вас со счастливой встречей.

Отец бережно взял руку Петра Васильевича и крепко ее пожал, и тут плотина молчания прорвалась: все удивленно и радостно загалдели, толкаясь, спешили к отцу и крепко жали ему руку, тискали в объятиях меня.

— Вот так счастье подвалило тебе, Александр! — улыбнулся Петр Васильевич. — По этому случаю освобождаю тебя от поездки… Иди в штаб, побудь с отцом. Пошлю предупредить его начальство.

В палатке оперативного отдела мы застали Герасимова, клеившего с солдатом-чертежником очередную карту района боевых действий. Узнав о случившемся, он тепло поздоровался с отцом и заговорщически мигнул мне:

— Побеседуйте тут, а я мигом…

Он стремительно выскочил из палатки, увлекая за собой солдата.

Оставшись наедине и усевшись за стол, мы молча смотрели друг на друга.

— А мне, Саша, сердце словно вещало, что встретимся. Покажется вдали незнакомый офицер — и душа замирает: не ты ли это… А теперь вот не верится. — Накрыв своей ладонью мою, пояснил: — Все кажется мне, что ото происходит со мной не наяву… Ведь сколько раз я тебя видел во сне!

— Наяву, батя, наяву, — сжал его ладонь. — Видишь, я живой и здоровый.

— А вот с Мишуткой нам уже не свидеться, — с горечью обронил отец. — И могилы его не отыскать.

В его глазах отразилась безмерная тоска, на мгновение погасившая всю радость нашей встречи.

— Ему бы жить да жить, — горестно вздохнул отец, — а оно, видишь, как получается. Я хожу по земле, хотя и, почитай, три войны за спиной, и насмотрелся на эту самую жизнь сзаду и спереди… А что видел он, наш Михаил? Только на ноги начал становиться — и вот на тебе… Мать по сей день не находит себе места. Почитай, в каждом письме о нем пишет: "Может, жив…" А что я могу отписать ей, раз тут такая мясорубка. Если б жив был, то давно объявился. Да и в похоронке ясно было сказано: "Пал смертью храбрых в боях за Москву…" У меня на сердце камень лежит, а каково матери, которая каждый день ждет похоронку на нас с тобой. Трудно ей, ох как трудно ей, Саша!.. Ты уж пиши ей почаще.

— Война, батя, ничего не поделаешь…

— Да… Одно утешение: не зазря отдал свою жизнь наш Михаил, а сердце все равно болит.

Отец затянулся махорочным дымком и чуть тише добавил:

— Жалко мне вас, молодых, здоровых ребят. Какая несправедливость гибнете, а такие, как я, живут. Намедни моего командира взвода фашист очередью срезал. А ведь локоть в локоть стояли. Бутили мы, значит, гать, а тут, откуда ни возьмись, самолет. Начал фриц пикировать, мы — кто куда, а лейтенант за пистолет и ну палить по стервятнику. Да что это за оружие против самолета! Фриц и стеганул его.

— Ты все о смерти да о смерти. Давай, батя, о жизни.

— Да ведь и я о ней, сынок. Только по-другому, может, по-простому: уж больно вы, молодые, подчас прете на рожон. Дурная смерть еще никогда и никого не славила…

Нашу беседу прервал приход Герасимова.

— Ну, побеседовали по душам, а теперь надо и отметить встречу, заявил он, выкладывая на стол фляжку, банку тушенки, буханку.

Отец сбросил шинель, умылся, причесал поседевшую, но еще густую шевелюру. Несмотря на прожитые полвека, он выглядел осанистым, крепким.

Выпили за встречу, за победу, за благополучное возвращение домой. Вспомнили родных, друзей. Беседа затянулась.

Несколько часов пролетели как один миг. Отец неожиданно встрепенулся и, вытащив из кармана старинные часы, обеспокоенно воскликнул:

— Мать честная! Время-то как бежит! Теперь и батальон свой не знаю, где искать: поди, далеко ушел.

— Ничего, батя, догонишь свой батальон, — поспешил я успокоить отца. А вообще-то куда тебе спешить? Майор Румянцев твое начальство предупредил.

Под утро Герасимов после долгих телефонных переговоров разузнал о местонахождении отцовской части. И мы двинулись в путь. За беседой не заметили, как прошагали несколько километров.

— Ну, хватит, — неожиданно остановился отец, — дальше я пойду один. Тебе пора возвращаться, сынок. Давай прощаться.