На службе в артиллерии

Из всей семьи, пожалуй, только Василий был исключением. Здоров как бык. Приближаясь к 20 годам, он часто нарушал посты. Придя ночью с посиделок и проголодавшись, он открывал кадку с ветчиной, отрезал кусок с полкилограмма и под одеялом съедал его с хлебом. Отец, узнав наутро, бранился, а потом и побаиваться стал брата, особенно после одного случая, когда отец пришел пьяный и стал буянить. Василий, изловчившись, повалил отца и связал его. Долго он лежал. В начале грозил, а потом уже стал просить. Наконец его развязали. С тех пор отец реже стал буянить и драться.

В религиозные праздники все ходили в церковь, которая в отличие от теперешних сельских домов культуры, была величественной красавицей. Большая, вместимостью более двух тысяч человек, высокая с ярко разрисованными иконами по стенам и куполу, со сверкающими (покрытым золотом) алтарем, огромными красивыми люстрами и хорошим хором.

Церковная служба проходила торжественно, священники в дорогих облачениях и вся обстановка в церкви настраивала на серьезное отношение к происходящему.

Особенно торжественная служба была на пасху, с крестным ходом вокруг церкви, с применением пиротехнических средств (все искрилось, кружилось, стреляло), а людей столько, что в церковь все войти не могли. Естественно, в церковь ходил и я.

Зимой на крещение, после церковной службы толпа людей во главе со священником от церкви шла к реке, где у подготовленной проруби происходило освящение воды и обязательно был человек, который при 35-градусном морозе раздевался догола и окунался в воду проруби. Окунувшегося вытаскивали, заливали ему водку во внутрь, растирали его тело, завертывали в тулуп и везли на санях домой, где для него была натоплена была печка.

Из церковных обрядов особенно изнуряло «говенье». Постом перед пасхой, каждый житель любого возраста в течение недели (любая из семи недель) каждый день, утром и вечером, обязан был ходить в церковь замаливать грехи, накопившиеся за год. Говенье заканчивалось исповедью у попа, когда он спрашивал: «В чем грешен?», а затем причастием. Последнее было приятной процедурой. Жаль только, что мало давали: половину чайной ложки сладкой красноватой массы («тело христово») в рот. Ложка была одна на всех, ее не дезинфицировали, угощая всех: и старых и малых, больных и здоровых.

Одежда у членов семьи была только у взрослых. Зимой – валенки или лапти, полушубки, шапки из меха убитой собаки (у женщин теплые платки). Малышам-дошкольникам зимой одежды и обуви не полагалось. Они должны были сидеть на печке, а если у кого что-либо и было, то только доставшееся «по наследству» от старших братьев и сестер.

Бывало, что очень хотелось выйти на улицу, так как горку из снега ребята сооружали перед нашим домом, а выйти не в чем. Позже, лет в семь, я научился реставрировать старые, сношенные старшими братьями, лапти и выходить на улицу. Но не дай бог увидит отец, если выйдешь в исправных лаптях. По его мнению, это было расточительством, особенно, если в них кататься по льду, они же быстро придут в негодность.

В весеннюю распутицу мы приделывали к лаптям деревянные колодки (буквой «П»), чтобы не замочить ноги.

В лаптях я проходил все детство, вплоть до 7 класса включительно. Помню, отец раздобрился и купил в 1930 году мне демисезонное пальто и шапку, а на валенки денег не хватило. Вот я и ходил в приличном пальто, но в лаптях. Стыдно было. В это время мало кто ходил в лаптях, но что поделаешь, бедность.

Село наше называлось Сараи. Село большое – районный центр. Еще в ту пору в нем было более тысячи дворов. Много улиц. Но какие-то варварские названия улиц: Лягущинка, Кощинка, Гнидовщина, Нахаловка и т. д. Теперь они переименованы, да и село стало теперь рабочим поселком.

Все о чем пишу, действительно было, здесь нет ничего преувеличенного и приукрашенного. Так жила наша семья до начала 30-х годов. В других семьях (у соседей) было тоже самое, у некоторых даже хуже. Были, конечно, хозяйства зажиточные, в которых положение было иное. Но основная часть (середняки), не говоря уже о бедноте, жили в таких условиях. Хорошо еще, если хлеба хватало до нового урожая, но чаще его хватало только до пасхи, а у бедняков, как правило, только до крещения, в таких случаях хлеб занимался у кулаков с условием отдачи его из нового урожая с большими процентами.

Правда, перед самым вступлением в колхоз (1930 г.), мы стали жить лучше.

У нас было две лошади, железный плуг. Отец набрал земли у родственников-бедняков исполу, что значит, землю обрабатывал, сеял отец, а полученный урожай делился пополам: одна половина владельцу земли, вторая отцу. Это резко увеличило количество хлеба. А много хлеба, много корма скоту. Значит, есть мясо. Продал хлеб, можно купить скот, одежду. Однако в кулаки отец выбиться не успел, началась коллективизация.

Вполне справедлив вопрос: «Как же так, советская власть уже существовала десять лет, а село со старым укладом жизни еще не распрощалось?».