На солнечной стороне улицы

Вдруг неподалеку невнятно и злобно крикнули, прямо на Катю выбежал из-за угла длинный и колеблющийся, словно водоросль, тип, с возбужденно вытаращенными глазами, и крикнул непонятно кому за Катину спину:

- Доп'осился-таки, сука! Доп'осился!

Катя шарахнулась к стене дома - это была типография - и оглянулась: шагах в двадцати, почти у подъезда типографии, стояла, рокоча, черная "эмка". Длинный и бежал к ней. На ходу сорвал с шеи шарф и, судорожно запихивая его в карман пальто, крикнул еще раз кому-то в машине: - "Доп'осился, сука!" - рванул дверцу и повалился боком на заднее сиденье. Машина развернулась и поехала вниз по переулку.

Ничего не понимая, Катя свернула за угол типографии и угодила в драку. То есть сначала показалось, что в драку: сипящую, хрипящую, скулящую. Потом выяснилось - просто били человека. Вернее, добивали: он лежал навзничь на асфальте с закрытыми глазами и кроваво скалился, отчего казалось, что он улыбался. Кровь заливала глаз, щеку, подбородок, стекала под голову. Его остервенело бил ногами невысокий крепыш в меховом полушубке. От каждого удара лежащий постепенно съезжал, как кусок студня, по скользкому наклону тротуара к арыку.

Крепыш в распахнутом полушубке здорово трудился - из распяленного рта валил пар. Он крякал, хрипел, скулил при каждом ударе. Очень жалобно скулил, словно ему было жаль лежачего.

Женский голос из темноты истерично выкрикнул:

- Сво-ло-очь! Что ж ты брата убиваешь! Милиция! Да кто-нибудь, - милицию, Господи!

От женского голоса стало совсем тошно. Брат - так выходило - убивал брата. Катя прижалась к дощатой стене какой-то будки. Надо было проскочить между будкой, притулившейся к стене типографии, и арыком. Но убитый - или живой еще? - съезжал под ударами прямо к арыку, туда, где стояла Катя. Теперь она ясно видела искаженное страданием, озверелое лицо стонущего при каждом ударе крепыша, и мотающуюся по асфальту, оскаленную в кровавой улыбке, маску убитого. В этом был ужас - они будто поменялись местами. Убитый - или еще живой? - был вроде удовлетворен происшедшим, - "допросился, сука!" - вспомнила Катя крик длинного… К ногам ее подкатилось что-то мягкое, круглое, словно живое существо искало у нее защиты. Шапка - не столько увидела, сколько поняла она в темноте.

Тут хлопнула дверца будки, и спокойный, хрипловатый голос произнес с растяжечкой:

- Не увлекайся, Жаба. Хорошего понемножку.

И сразу на соседней улице засвиристел милицейкий свисток, затарахтел мотоцикл.

Крепыш подобрался, вытянул шею, определяя ситуацию, потом легко метнулся вверх по переулку, перемахнул через турникет на остановке трамвая и сгинул в темноте.

В это мгновение Катю цепко схватили за руку и, приговаривая - "Ай-яй-яй, ужас какой, что делается!" - заволокли внутрь дощатой будки. Там с потолка на длинном шнуре свисала лысая лампочка слабого накала, но и в этом слабом свете Катя вдруг - по руке - узнала человека со спокойным, врастяжечку, голосом. Это был Семипалый, так его все называли, а вообще - Юрий Кондратьич, сын бабы Лены, хозяин второй половины дома. Будка, вероятно, была его часовой мастерской. Это же надо! - столько раз проходила Катя мимо будки на углу переулка, и не знала, что здесь Юрий Кондратьич работает. Впрочем, она и самого его почти не знала. Иногда кивала, если приходилось сталкиваться во дворе.

- Ай-яй-яй, звери какие, не люди! - повторял он между тем, быстро убирая что-то на столике. - Посидите, отдышитесь… А я вижу - девушка стоит, лица на ней нет. Небось всю драку видела, а? - он участливо повернулся к ней, вдруг узнал, запнулся на мгновение и - заулыбался:

- Да это же соседка моя! Ира? Люба?

- Катя… - пробормотала она с облегчением.

- Что ж ты здесь делала, Катя-Катюша? А? Стоит, бледная, - в стенку вжалась…

- Я домой шла…

Между тем доносились с улицы возбужденные голоса. Всхлипывала женщина, кто-то строгим голосом распоряжался. Взвыла сирена "скорой помощи".

- Да ты садись, Катюша, садись, - пододвигая ей шаткую скамейку, приговаривал Юрий Кондратьич - как-то здесь, вблизи, не получалось даже мысленно называть его кличкой. Была во всем его облике какая-то уважительная мужская стать. А еще - Катя остро это чувствовала - еще он излучал опасность.

Вдруг взял Катю за руку, на которой были застегнуты часики - гордость ее, недавняя покупка, - поднес к уху и вслушался.

- А часики-то барахлят! - подмигнул. Одним движением отстегнул и положил на стол. Надвинул на левый глаз перевернутый картонный стаканчик с линзой, вправленной в донце, подтянул на затылок резинку, охватывающую голову, и склонился над столом.

- Они хорошо ходят! - угрюмо возразила Катя. Тогда сидящий спиной к ней Юрий Кондратьич сказал негромкой жесткой скороговоркой:

- Вот что, Катя. Ни мне, ни вам милиция не нужна. Правда? Сейчас сюда зайдет милиционер. Так вы - клиентка, зашли часики починить. Мы с вами здесь уже полчаса сидим, шум слышали, но ничего не видали - выходить побоялись.

Он обернулся. Жутковато плавал мохнатой медузой глаз его в линзе картонного стаканчика.