На солнечной стороне улицы

А ведь у папы и вправду были такие часы, он говорил, от отца, - с ветвисторогим оленем на серебряном исподе, с маленькими буковками по кругу… Их мама сменяла на муку в первые же дни блокады. Проели дедовы часы все вместе, тогда еще полной, живой семьей…

- Э, милая, - вздыхала старуха, - все мы тут не с радости…

- Мама умерла… - сдавленным голосом, всхлипывая, говорила Катя. - Похоронить не на что…

Серый барыга сочувственно качал головой.

- Если не продам сегодня… не знаю… руки на себя наложу!… - с отчаянием добавляла Катя. Она не притворялась; она верила и мысленно представляла маму, их квартиру на Васильевском; все перепутывалось - мама-то умерла, но не много лет назад, а вчера, и похоронить не на что, да и кто кого сейчас хоронит? Дай бог доволочь санки до эвакогоспиталя и оставить, а Саша, он же там работает - Саша сделает все что надо… Мама очень мучилась последние дни, она совсем не могла терпеть голода. Голод не все могут терпеть - это Катя давно поняла. Нужна такая особенная злость, чтобы вытерпеть. А то вон, дружок и сосед, Сережка Байков из сорок пятой квартиры, перед смертью отъел себе четыре пальца до второй фаланги… А второй Катин брат, Аркаша, ему двенадцать было, он из горчицы наладился оладьи жарить, так ее ж надо долго выпаривать, а он не дождался… Прямо так, соскреб всю со сковородки, и съел. И, видно, нутро у него сожгло. Он заперся в туалете, дико кричал. Саша с Володей вломились туда, подхватили его под руки - он ноги поджимал, кричал - и поволокли по коридору в комнату, уложили на кровать. А мама пришла с работы, ушла в другую комнату, легла и заснула - даже не подошла к Аркаше. От голода отупение такое наступает… Ну, Аркаша еще промучился до вечера - сначала кричал, потом тоненько так, нечеловечески скрипел… Потом освободился, умер…

Слезы лились, не переставая. Катя не знала - как это объяснить, но она вдохновенно плакала настоящими слезами о своей судьбе только здесь, работая. Никогда - наедине с собой.

Часы-то были не золотые, конечно, серебряные, но виртуозно позолоченные Семипалым, а проба она проба и есть - кому надо, смотрите: вдавленные крошечные цифирьки. Кто там их разберет без лупы!

Тут появлялся Слива, приценивался, крутился рядом и опять пропадал. Затем возникал Пинц - длинный, в сером пальто, на шее тот же красный шарф.

- Что вы, к'асотка, этим часикам тыща - к'асная цена!

- Бессовестные! - негодовала старуха. - Звери! Барыги проклятые! Так и норовят обобрать.

Катя с заплаканным кротким лицом твердо стояла на своем.

Пролог был окончен. Начиналось действие. Слива и Пинц кружили по толкучке, выбирая жертву. Искали фраера.

На базар по воскресеньям приезжали пригородные. Продавали мясо, фрукты, мед со своей пасеки. Заколол, скажем, хозяин кабанчика, привез продать на "Тезиковку". Часам к двум, глядишь, расторговался. А теперь, с выручкой, можно и по толкучке пройтись - мало ли чего домой купить нужно. Вот такого-то фраера с мошной выбирали Слива и Пинц. Подходили невзначай, сзади, спорили возбужденно, как бы между собой:

- Рома, беги сейчас же к Юрькондратьичу, займи еще тыщу. Этим часам цены нет! Им цена десять кусков, а она три просит. За два отдаст!

Заинтересованный фраер оглядывался. Слива и Пинц, заметив его взгляд, понижали голоса, отворачивались. Затягивали жертву в сети.

- А где она? - лениво спрашивал Пинц.

- Вон стоит, возле старухи в черном платке. В косыночке, видишь? Совсем зеленая, ничего не понимает. Вроде, от нужды продает. Беги к Юрькондратьичу, слышь?

Фраер, не подозревая, что на его бумажнике затягивается петля, оборачивался туда, где стояла тоненькая растерянная Катя. Часы сверкали на солнце, манили, обещали неслыханную выгоду. И фраер устремлялся в сторону беды своей. За ним, едва поспевая и переругиваясь, шли Пинц и Слива.

Пинц играл ленивого нерадивого барыгу:

- Да б'ось, шо мы, часиков не видали.

- Идиот! Говорю тебе - все камни бриллиантовые! На Карла Маркса в закупочной мы сразу десять кусков имеем!

Фраер накалялся до температуры, нужной обеим сторонам для сделки. Он брал часы в руки, щупал их тяжелые круглые бока. Часы ослепляли.

- Молодой человек, вы не сомневайтесь, это дедушкины, все, что от мамы осталось. Я только с горя продаю! - вдохновенно и печально говорила Катя. - Похоронить не на что… Здесь барыги рыщут, я их боюсь, они за копейку готовы горло перегрызть…

- Сколько хотите? - неуверенно спрашивал фраер, лаская пальцами золотые бока луковицы.

- Я три хотела. Но вам, может, за две с половиной отдам… Горе у меня…

- Девушка, ну что - за полторы отдадите? - совался сзади Слива.

Катя страдальчески морщилась. Слива плохо играл - вот что ее раздражало. Мысленно она не называла это словом "играет" - просто плох был Слива, многое портил. Хорошо, что фраер ничего уже не замечал в азарте торговли.

- Дороговато, а? - просил он, не выпуская часы из рук. Они уже полюбились ему, он уже знал, что купит их, только торговался для совести - чувствовал, что Катя может уступить еще чуток.