На солнечной стороне улицы

Повернувшись к ней всем корпусом, Слива несколько секунд ее разглядывал.

- Не мудри, девка. Пусть все по-хорошему, дребанный шарик!

- Семипалый делить будет. По-настоящему.

- Это как - по-настоящему? - тихо и опасно спросил он.

- А так, что ваша доля с моей не ровнится, - спокойно ответила она.

- Это почему же не ровнится? - вкрадчиво уточнил он.

- Потому что она с Семипалым спит! - ехидно выпалил Пинц сзади.

Снег под собакой на крыльце растаял, подтек. Солнце прыгало по сосулькам, свисающим ледяной гроздью из раструба ржавой водосточной трубы.

- Верно, Пинц. И ты запомни это, - сказала Катя и повторила насмешливо: - К'епко запомни.

- Слушай, артистка… С одним таким, что сильно просил и допросился, уже договорились. Он тоже шутить любил.

- Слива, - перебила она, хмурясь. - Нет охоты слушать твои гнусные песни…

- Добра не помнишь! - с сердцем продолжал он. - Давай поговорим, дребанный шарик… - видно было, что Слива крепился из последних сил. - Забыла, какую тебя подобрали!…

- Ты подобрал? - жестко улыбнувшись, спросила она, глядя в отечные, припухшие глазки Сливы. - Ты бы рад подобрать, дребанный шарик, да нос перерос.

И словно не замечая, как наливается багровым лицо барыги, добавила спокойно:

- Ну, ладно сердить меня! Вези, Семипалый нас поделит.

11

Юрий Кондратьич считал себя человеком интеллигентным: до войны он успел закончить четыре курса харьковского инженерно-строительного института, увлекался философией, в студенческие годы любил щегольнуть в компании каким-нибудь занятным изречением Шопенгауэра или Ницше, и вообще, парнем был башковитым, внушал к себе по крайней мере уважение.

Кроме того, в юности был отличным теннисистом, даже выступал в соревнованиях на первенство Украины. Особую приязнь у сокурсников он никогда не вызывал, да, впрочем, и не стремился завоевать чью бы то ни было любовь или приязнь. Своего же ни на копейку не упускал, а своим считал многое.

Войну Юрий Кондратьич прошел, как полагается уважающему себя мужику, честно и многотрудно - сапером. Ранило его в конце сорок четвертого, - подготавливая проход для разведчиков, в темноте случайно задел взрыватель… - контузило, и взрывом оторвало три пальца на левой руке - средний, безымянный и мизинец.

(Однако ничего: оставшимися двумя, бывало, поднимал ведро, полное воды, держал себя в ежовых рукавицах и впоследствии всю жизнь, до самой старости, даже зимами купался в Саларе.)

Прямиком из госпиталя он подался в Ташкент, куда еще в начале войны эвакуировались мать и сестра Лида с детьми.

В Ташкенте Юрию Кондратьичу понравилось…

Была какая-то упоительная мягкость в проникнутом тихим журчанием арыков воздухе, в дальних голубых горах, в деревьях, смыкающихся зеленым сводом над тихими улицами, в белых, желтоватых и розовых особняках центра города - каждый наособицу: где колонны, где лепнина по карнизу, но все просторные, с высокими потолками - только и спасение от жары…

И - щедрый солнечный свет разливался с утра, проникал сквозь листья, играл желтым и зеленым на тротуарах, въедался золотой лессовой пылью в стволы деревьев и длился до самой ночи, благоуханной чернильно-звездной ночи, оглушающей ароматами трав и кустов.

Еще разъезжали по городу редкие фаэтоны, "иса-арава" - по-узбекски, а в народе - "ишак-арава", и следом, норовя вскочить на запятки, бежали беспризорники.

Торговля в городе шла бойко и повсюду. Ломились от фруктов базары, каленые узбеки выносили в тазах, накрытых полосатыми чапанами, горячие, только из тандыра, лепешки, от которых шел такой тминный томительный дух, что мимо пройти - никакой возможности.

Запряженные в арбы ишаки смиренно смаргивали слезы под тучами зеленых мух…

С раннего утра на углу Осакинской и Пушкинской затевался базарчик. Вдоль Учительской прямо на обочине выстраивался ряд молочниц, старик-узбек торговал жареной кукурузой, белыми солеными шариками курта и миндалем в сахаре: "пара рубль". Инвалиды за пачку "Беломора" драли аж целый рубль тоже…

Высокий, дородный, как генерал, старик Савелий - барыга в плаще защитного цвета, - степенно прохаживался взад-вперед, зычно покрикивая: "Е-е-есть! Е-е-есть! Есть аспирин, стрептоцид, пирамидон, американский резиновый гандон!"…

За ним волочился хвост передразнивающих его беспризорников…

…А главное, встретил здесь случайно Юрий Кондратьич Володю - отцова друга, часовщика. А ведь отец был в свое время первый в Харькове часовщик! Юрий это дело с детства знал, часовую машину видел и понимал прекрасно, и душа к этому лежала. Впрочем, речь не столько о душе, сколько о выгоде.

Дело налажено было отменно. Приезжал из Москвы "челнок", оптом привозил фурнитуру - запчасти к часам: аксы, волоски, балансы, маятники. Отремонтировать-то можно было любой хлам, запросив при этом с заказчика вдесятеро. Циферблаты, по пятьдесят рублей штука, писала бойкая девочка Нина, что сидела в отделении "Красного часовщика" на улице Урицкого.