На солнечной стороне улицы

Возник из-за кустов сирени, вышел, деловито поддергивая штаны, словно во двор по нужде заходил, а теперь пойдет восвояси.

На самом деле он, конечно, выжидал за кустом, когда Циля к своему лотку уплывет, а Розка и Вовка разбегутся гонять по арыкам.

Тащил на себе Слива большущий узел, и по этому узлу Катя поняла, что пришел он "по-хорошему".

- Здравствуй, Катя! - приветливо воскликнул он, подмигивая красноватыми отечными глазками…

Она молчала. Страха не было, вот что удивительно. Наверное, отбоялась, вычерпала страх до донышка, когда барахталась в тоскливых парных туманах горячки.

Она смотрела на тщедушного Сливу и понимала, что этого Семипалый на мокрое дело не стал бы посылать. Вот разве - черную метку принести. Значит, есть еще время…

- В дом не зовешь? - спросил он, криво улыбаясь.

Катя молча поднялась с лавочки и, толкнув дверь, вошла в барак. Слива - за ней, с узлом за плечами.

В комнате он присел на краешек табурета, словно показывая, что он - так, на минутку присел, и сказал, поглаживая колени растопыренными ладонями:

- Ну, Катя, погостевала у чужих и будет. Собирайся домой.

- Это куда - домой? - ровно спросила она с непроницаемым лицом.

- Как - куда? К Юрькондратьичу… дребанный шарик…

- А что за тюк ты принес?

- А!… Так это ж… - он сбросил на пол узел и торопливо подпихнул его Кате. - Вещи твои… Кать… Шуба, платья, там, кофты-мофты всякие…

И пока она развязывала узел, разворачивала его, - все там было; внизу, под шубой, лежал завернутый в бумагу паспорт, - говорил торопливо:

- Юрькондратьич послал… Беспокоится - как ты, мол. Без вещей, разута-раздета… Деньги велел передать… - Он полез в карман пиджака. - Вот… Полкуска…

Катя сказала насмешливо:

- Деньги, это хорошо. Давай сюда…

Забрала пачку и спросила, следя за его лицом, за суетливо шныряющими отечными глазками:

- А это как же получается, Слива… - вроде и зовет он, а тут же вещи отсылает. Хитрая какая-то штука. Деньги-то зачем, если назад зовет?

- Так это… дребанный шарик… - он таращил глазки, отдуваясь и старательно играя задушевное беспокойство Катиным положением. (Плохо играл. Эх, Семипалый, дрянцо твои порученцы!)

- Это уж… как тебе вожжа попадет… - он засмеялся натужно… - Юрькондратьич так и сказал - мол, неизвестно, захочет ли вернуться, а вещи все равно отдай, потому что не намерен Юрькондратьич мелочиться с тобой, Катя…

Он даже вспотел, исполняя обязанности парламентера.

- Только ты, Кать, пойдем! Очень он просит. Истомился… Катя молчала, переводя взгляд с узла на Сливу, на его руки, поглаживающие колени.

Все поняла вдруг, в секунду. Вдохновение какое-то накатило, или черт его знает, как это назвать. Молчала, потому что мысленно проверяла еще раз план Семипалого, и удивлялась себе - что сразу разгадала. Неужели она умнее Семипалого?

- А что, Жаба вернулся? - наконец спросила она кротко, не глядя на Сливу.

- Вернулся Жаба, - кивнул тот. Расслабился, старый болван. Решил, что дело готово, ну и болтанул лишнее. Запнулся, вскинулся настороженно:

- А чего ты - про Жабу? Чего тебе - Жаба? Ты, Кать, не бери худое-то в голову. Ошалела ты совсем, Кать! Чего ты?!

- А то, - сказала она спокойно, проводя языком по растянутым в полуулыбке губам, - что пойду я с тобой к Семипалому, а там меня Жаба дожидается. Он же у вас заплечных дел мастер?

Слива оторопел, кровь кинулась в лицо. Дьявол-девка!

- Тьфу, дура! - крикнул он. - Чего выдумала, дура!

- А ночью на огороде закопаете, - продолжала Катя. Лицо ее было совершенно спокойным. - Или в уборную спустите - вот это уж точно не скажу… А сунется милиция - так он в полном порядке: расстался с Катей по-хорошему и вещи отослал, и деньги она взяла… и Циля подтвердит, что деньги - вот они… А Жаба опять на год сквозь землю провалится… Придумано складно…

- Психованная ты, Катька!

- Складно придумано… - медленно повторила она… Ярость поднималась в ней, как газировка в откупоренной бутылке. - Только передай Семипалому, чтоб Гегеля хорошенько учил.

- Кого? - нервно спросил Слива, напрягаясь запомнить незнакомую еврейскую, как он понял, фамилию и думая, что для дела это очень важно.

- Или еще кого-нибудь с его этажерки.

Взгляд ее упал на узел, оттуда торчала голубая лямка бюстгальтера. Она вдруг хохотнула, дико, озорно:

- Слива! - крикнула, смеясь, - ты же лысый, Слива! Что ж ты без головного убора ходишь, голову же напечет! На тебе чепчик!

Вскочила, выхватила из развороченного узла лифчик и с размаху нацепила его Сливе на голову.

- На память! Чтоб помнил меня!

Тот от неожиданности не сразу стянул с лысины эту срамоту. И когда снимал, запутался ушами в лямках и застежках. Встал с табурета, остервенелый, и перед дверью пробормотал, трясясь от злобы:

- Ну, повеселись, повеселись чуток…

Она подскочила к нему и еще громче захохотала, истерически, в его красные свинячьи глазки, и хохотала долго, топоча ногами до изнеможения, чтобы Слива слышал ее веселье, пока идет по двору.

Потом смолкла на мгновение, прислушиваясь к тому, как шумно разгоняется кровь по венам, стучит в висках, бухает в сердце.

Отерла слезы.