На солнечной стороне

Но потом все привыкли к звуку гудка и даже полюбили его.

Однажды Полещук, задержавшись с выброской шлака на терриконе, подал с запозданием ковши под чугун.

Доменщики не ругали его за это, как обычно всех машинистов.

Горновой Глоба, рыжий, весь в блестящих веснушках, бывший моряк, одессит и грубиян, с руками, исколотыми татуировкой, взяв ком леточной глины, подкравшись, бросил ее с размаха в трубу паровоза.

Ничего не подозревая, Полещук дал ход, но вдруг весь его паровоз окутался черным удушливым дымом. Ничего не видя в сумраке, задыхаясь, Полещук выскочил из будки.

Глоба, связав проволокой два кирпича, изловчившись, накинул их на рычаг гудка.

Окутанный дымом, паровоз заревел отчаянно, несмолкаемо.

Полещук, поняв, в чем дело, полез на паровоз, снял кирпичи с гудка, потом долго выгребал глину из паровозной трубы.

Окончив это, он полез в кабину. Глоба прокричал:

— Это я, чтоб ты не спал, джаз устроил!

Полещук повернулся к нему черным, закопченным лицом, из изъеденных дымом глаз текли слезы.

Глоба, встретившись с ним взглядом, вдруг опустил свои огромные плечи и сказал виновато и жалобно:

— Я же больше не буду. Извиняюсь.

От самого Краматорска Илья не отходил от окна вагона. Теплая пыль и копоть покрыли его лицо шершавым налетом. Пассажиры, страдая от зноя и пыли, просили его закрыть окно. Тогда он перебрался в тамбур.

И, глядя на мелькающую рыжую, сухую степь, на черные хребты терриконов, ему хотелось спрыгнуть на эту бегущую мимо землю и идти пешком напрямик.

Все эти пять лет Илья учился жадно, нетерпеливо. Часто забыв, что он на лекции, перебив профессора, восхищаясь и не доверяя, Илья требовал немедленно объяснить откровенную суть формулы, назначение ее жизненного содержания.

Профессор прощал ему это.

Он уважал юношу, видя в нем незаурядного математика. Илья ночами просиживал над интегральными уравнениями. И когда студенты удивлялись непонятному рвению, он отвечал, растерянно улыбаясь:

— Так ведь это интересно, все равно как в карты играть.

Профессор пророчил ему карьеру блестящего математика.

В тетради Ильи рядом с формулами, полными возвышенного полета свободной мысли, имелись свои озабоченные записи о том, что из всего этого можно практически осуществить на производстве.

В конце тетрадей были подклеены письма доменщиков. Кроме общих приветствий и деловой информации о работе цеха, в каждом из этих писем заключалась просьба — спросить у профессоров совета по целому ряду технических вопросов.

Здесь также имелись письма Полещука. Обычно эти послания кончались одним и тем же вопросом. Полещук спрашивал:

«Пускай я глупый, а кто вас учит, те умные, но почему эти ваши ученые, если они все знают, не скажут, что творится с моей печью? Пускай они приедут сюда и поглядят. И чего-нибудь скажут. Наркомы ездиют, а они не могут. Поговори с каким-нибудь ученым, объясни, что человек лично просит — страдает. Вчера… снова сожгли фурму. Вот значит, какие мои успехи… По поселку хожу зажмурившись: стыдно в глаза людям смотреть».

И, стоя сейчас в тамбуре, Илья думал об этих письмах Полещука. Илья решил применить новый, смелый и дерзкий способ исцеления домны. И ему очень хотелось увидеть скорей Полещука, рассказать обо всем, поспорить и вместе с ним, со старым горновым, приступить к скорейшему выполнению своего замысла.

Директор завода был человеком не то что толстым, а скорее обрюзгшим. У него была приседающая походка. Улыбался он редко, думая, что улыбка не пристала хозяйственнику. Да и притом улыбка на его жирном лице получалась какой-то действительно глупой. Он любил хмуриться, морщить чело, говорить медленно, с отдышкой, и ничего не решать сразу.

Он был из породы людей непостоянных в своих взглядах, неуверенных в себе, но хитроумных и дотошных.

Придя домой, он говорил со вздохом жене:

— Ну, кажется, сегодня все благополучно сошло. И вроде как план выполняем.

Вообще же он был человеком честным и искренне признавался жене в своей неспособности руководить заводом.

Директор принял Илью. Косясь на телефонную трубку, он долго и нудно рассказывал Илье о положении завода. Директору втайне очень хотелось спихнуть большую печь молодому специалисту, но сразу об этом сказать он как-то не мог.

Илья сам пришел к нему на помощь.

Илья заявил, что он уже успел ознакомиться с состоянием печи. Причина ее скверной работы — в настыли. Злокачественная чугунная опухоль, многотонная глыба, впаялась в стены шахты и мешает нормальному ходу печи. Настыль нужно взорвать.

Директор при слове «взорвать» вскочил, уронил телефонную трубку, прищемив живот между столом и креслом, воскликнул:

— Останавливать печь! Не позволю!

И снова решительно рухнул в кресло.

Илья обстоятельно изложил свой план.

Печь останавливать не нужно. В районе залегания настыли просверлить отверстие в кладке домны, забив в шурфы, заложенные в настыли, аммонал — взорвать. Настыль будет уничтожена.

Сорвав с пресс-папье чистую бумагу, вытирая лоб, директор взмолился:

— Но ты мне домну развалишь, она старая…

— Я все рассчитал, — заявил Илья и положил на стол чертеж.