На солнце и в тени

Он ничего не сказал и лишь слегка улыбнулся, изобличая собственную вину.

– О, – сказала она. – Так-так. В этом случае могу признаться, что я бросила газету в урну рядом с вами, чтобы вас разбудить. Я ее не дочитала.

– Если хотите исповедоваться, я могу сделать признание получше вашего, – сказал он. – Я подумывал плавать на этом пароме каждый день, с утра до вечера, хотя это было бы крайне неудобно.

– Вы живете на Статен-Айленде?

– Нет. А вы?

– Ни в коей мере.

– Собирались остаться там на какое-то время?

– Нет.

– Хотели остаться там навсегда, поселиться? – спросил он.

– Есть и другой вариант, – сказала она. Эта игра ничего не значила для них обоих, кроме того, что давала возможность оставаться в обществе друг друга и позволяла ему не лезть не в свое дело, спрашивая, что она делала на Статен-Айленде, не задавать вопроса, который, возможно, не дал распуститься цветкам многих зарождающихся романов.

– Вы собирались отправиться куда-то еще. Элизабет?

– Кэтрин, – сказала она, дразня его, словно дурачка.

– Элизабет, Нью-Джерси?

– Кэтрин Седли.

– Кэтрин Седли. – Просто произнести то, что он счел ее именем (это было не так), доставило ему удовольствие. – Куда вы собирались, когда высадились на остров? – Он слегка отодвинулся и оглядел ее – прекрасная задача, – словно стараясь разгадать загадку. – Вы загорели на солнце. Вы были на пляже. – Она казалась довольной его желанием разобраться в этом. – Ждали корабля, верно? – Она просияла, впечатленная его проницательностью. – Должно быть, это либо очень маленькая лодка, либо достаточно большой корабль, чтобы спустить с него шлюпку за вами.

– Сто пять футов, – таков был ее ответ.

– Это длина корвета. Правильно? Канада снимает их с эксплуатации, их покупают и переделывают в яхты.

– Нет, ее построили в 1928 году, чтобы участвовать в гонках на Кубок Америки.

– Но она не участвовала.

– И не выиграла Кубок. Она ходит под ветром, а ветер ненадежен. Я прождала назначенное время, а потом ушла.

– Сегодня, – сказал он, – ветер устойчив, как конвейер.

– Возможно, вчера ветер не был таким устойчивым или яхта потеряла мачту. Такое происходит на море все время. И вот я незапланированно возвращаюсь домой.

– У вас нет багажа. Эта яхта ваша?

– Едва ли.

– Но у вас есть вещи на борту.

– Целый набор. В моей собственной каюте.

– Я еще раньше заметил, – сказал он, – что при вас ничего нет. Ни кошелька, ни сумки, ни зонта, ни кольца на пальце. Вообще ничего ювелирного.

– Ничего ювелирного, – повторила она.

– В итоге получается красиво, – сказал он, касаясь черты, но не пересекая ее – потому что черта отодвинулась.

– Не из тех ли вы людей, – спросила она, – кто все полагает красивым?

– Нет. Это означало бы, что ничего красивого нет или что у меня глаз как у Бога. А потом, проще говоря, красиво далеко не все.

– Как насчет этого? – спросила она, указывая на освещенные заходящим солнцем небоскребы нижнего Манхэттена в трех четвертях мили впереди. – Обычно это считают красивым. Люди говорят, что это так, и фотографируют их своими «кодаками». А вы как думаете?

– Я думаю, – сказал он, улавливая намек и заходя гораздо дальше, – что одна из самых прекрасных вещей на свете, святая и священная вещь, это когда кто-то видит красоту в чем-то, но особенно в ком-то, кто обычно воспринимается как вообще лишенный какой-либо красоты. Я знал женщину, которая в тот миг, когда поняла, что она любима и что ее красоту разглядели, едва перенесла силу своих собственных чувств. Ее трясло от неверия – лицо у нее с одной стороны было навсегда изуродовано, – потому что в тот миг там словно бы присутствовал Бог. Это было в Германии, в Шварцвальде, прямо как в сказке, но это правда. Мой друг, который был там со мной и который в нее влюбился, любит ее по сей день. Они поженились. И живут в Нью-Джерси.

Кэтрин встревожилась, потому что понимала, что ее жизнь выходит из колеи, а она не любила, чтобы что-то выходило из колеи. Он продолжал, чтобы закончить то, что говорил, и перейти к более светлой ноте, ни в коем случае не желая преуменьшать чувство почти полной невесомости, которое испытывал с тех пор, как впервые ее увидел.

– В этом смысле я верую, что красота есть во всем, что отлично от зла, но требуется совершенный, идеально сострадательный взгляд, чтобы ее рассмотреть.

– А как насчет Манхэттена? – спросила она, уже не для проверки, как собиралась изначально, потому что проверку он уже прошел, но чтобы вернуть его на землю. Кроме того, ей не хотелось выдавать свои чувства.

– Мне не нравится.

– Вот как? Всем остальным нравится.

– Он квадратный, прямолинейный, массивный. Эти здания с их твердыми, непрерывными плоскостями подобны жизням, в которых ничего не происходит. Современные архитекторы явно никогда не слышали ни о природе вообще, ни о человеческой природе.

– Вам не нравится современная архитектура?

– Нет, но об архитекторах не беспокойтесь. Они всегда будут процветать, потому что никогда не исчерпают дурного вкуса.

– Мне это тоже не очень нравится, – сказала она, – но я отношусь к этому бесстрастно. Вы, должно быть, интеллектуал.

– Нет. От этого меня спасла война.